Геннадий, словно бы заново оценивая поток, посмотрел на газовые дымы, на торчавшие поверху зубья торосов.
— Я бы для начала спросил другое: сколько он будет остывать?.. Если его лет через пять пробурить насквозь, знаешь, что в подошве окажется? Жидкая лава. Огонь в потоках живуч. Для полного остывания ему и тридцати лет может не хватить.
— С конусами та же история, — вступил в разговор Костя. — В этом смысле они, пожалуй, долговечнее. Наружные шлаки — все равно что асбест: тепла не пропускают. А высокая температура внутри создается за счет вторичного разогрева. Подсасывается с боков воздух, и в его кислороде сгорают железосодержащие минералы. Ну, вроде как уголь горит внутри терриконов. Так что конусок снаружи может казаться мертвым, а в нем и через пятьдесят лет кровь бродит.
Геннадий вернулся к моему вопросу:
— Спрашиваешь, каким станет поток через сто лет?.. Думаю, что зарастет, оденется в зелень. А будущие вулканологи, если им придется здесь быть, как-нибудь мимоходом скажут: «Не тот ли это старик, который в прошлом веке маленький переполох устроил?»
За три дня мы прошли вдоль южной стены главного потока, частично обогнули конус и добрались до второго, четырехпалого потока, излитого наружным кратером — тем, что находился под исчезнувшим озером жидкой лавы. Работа была не трудной и пока не опасной. Выполняя чужие команды «Иди! Стой! Подвинься вправо! Подвинься влево!», я мог бы пожаловаться на однообразие, но меня взбадривали остротами. Особенно густо они посыпались после некоторых событий в новом лагере.
В первый же день, когда мы в десятом часу вечера вернулись со съемки, Нина пожаловалась:
— Ребята, а меня чуть лисы не съели. Ну правда!.. Питкин погнался, а они в разные стороны. Их штук пять было. Питкин, как дурачок, где-то за одной носился, а другие кухню окружили. Я прямо не знала, что делать.
— А чем кончилось?
— Питкин все же вернулся. Они, наверно, подумали, что он опять на них кинется. А Питкин, ой, — Нина засмеялась, смех был тоненький, с перерывами — аха-ха-ха… аха-ха-ха… — он так умаялся. Еле дотащился. Упал — и язык на землю.
Этой же, а потом и следующей ночью лисы не дали нам заснуть. Укрывшись в ольховнике — он был в двадцати метрах от палатки, — стая погорельцев разразилась коллективным лаем. А лаяли они омерзительно. Это больше походило на удушливое тявканье, будто в ольховник сползлось множество больных собак. Питкин пытался их разогнать, но лисы пускали в ход безотказно действовавший на него отвлекающий маневр. Он выбивался из сил, а хрипуны из ольховника продолжали осаду.
Вечером третьего дня лисы не пришли. Перебрав возможные причины, мы остановились на том, что «противник» накапливает резервы для генерального сражения.
Ночь, однако, закончилась благополучно. Да и после, не видя, наверное, проку в этой своеобразной холодной войне, наши недруги больше не подавали своих отвратительных голосов.
По случаю мужикования на кухне я поднялся раньше других и, выйдя на улицу, увидел редкостную картину: под чистым небом, казалось всего в нескольких шагах от меня, стоял батюшка-Алаид — главный конус. Постоянно закрытый облаками, он почти забылся. Перед глазами был только новый конус, и как-то само собой разумелось, что это и есть вулкан Алаид. Сейчас он снова стал тем, кем, собственно, и был: маленьким и шумливым «приемышем» патриарха курильских вулканов.
Склоны главного купола были пестрыми. В темно-коричневые, обожженные пеплом участки вкрапливались пятна яркой зелени. К началу извержения на месте зелени лежали пласты снега. Они и спасли заросли мелких кустов от гибели. Все неприкрытое уничтожило горячим ливнем.
В барранкосах — широких углублениях на куполе — снежники сохранились до конца лета. Серые от пепла, они были очерчены но краям блесткими, словно фольга, полосами. В этих местах пепел вымыло потоками талой воды.
Геннадий, выглянув из палатки, улыбнулся солнечной погоде и радостно приветствовал Алаида:
— Эх, и красив же старик! Вот бы куда сбегать!
— Давай сбегаем.