Когда я закончила, по смуглому лицу Далии струились слезы.

– Извините, что расстроила вас, – я налила себе и ей по стакану изумительного, густого и терпкого виноградного сока из кувшина, что стоял на столе. – Никогда такого не пробовала. Это из ваших виноградников?

– Да, – кивнула она. – Мы с Амосом выращиваем виноград и делаем вино. Виноград – он как дети: чем больше ему даешь своего сердца, пота и труда, тем больше к тебе возвращается. Знаешь, Марья, а мы ведь с тобой похожи. Только тебе повезло больше, чем мне.

– Разве вы не хотели выходить замуж за Амоса? Мне казалось, что он такой хороший человек.

– Очень, – согласилась она. – Только вот мы с ним вместе всего лишь три года. А до этого я прожила очень трудную жизнь. Вернее, ее прожили за меня.

– Это как? – не поняла я.

– А вот так, – горько усмехнулась она. – Я ведь родилась не в Израиле, а в Йемене. В очень религиозной семье. А других у нас и не было. Мы жили на юге, в горах, в деревне, где дома были высечены прямо в скалах. А вокруг лес. До пятнадцати лет ни разу не видела прямую дорогу. Веришь?

– С ума сойти! – поразилась я.

– Наш дом был разделен на две половины. В одной половине мы, в другой жила арабская семья. Между половинами дома мужчины прорезали дыру, чтобы было удобно передавать разные вещи и еду. Мы жили одной семьей. Ели вместе, праздновали все праздники: и еврейские, и мусульманские. В той семье самым старшим был мой ровесник, мальчик по имени Салем. Мы с ним были не разлей вода. С утра до вечера вместе. А когда нам исполнилось по четырнадцать лет, он вдруг признался мне в любви и сказал, что собирается сделать предложение моему отцу. У нас ведь предложение делают не девушке, а ее родителям.

– А вы? Вы его любили?

– Лет с десяти, – она глотнула сока. – Даже по ночам снился. Дышать без него не могла. Но признаться стеснялась. Воспитание такое: нельзя у нас женщинам о любви говорить до свадьбы. Только после, да и то исключительно наедине с мужем. Сказано – сделано. Тянуть он не стал. Мой отец его внимательно выслушал и промолчал. А потом вечером пришел ко мне и сказал, что все понимает: и Салем чудесный парень, и семья замечательная. Вот только они мусульмане. А евреи женятся только на своих. А через две недели к нам пришли люди из "Моссада" и сказали, что всех вывозят в страну, которую создали евреи. Эта операция называлась "Крылья ястреба". Мы ведь самолетов никогда не видели. И думали, что нас везут сюда большие железные птицы. Вроде королевского ястреба.

Я едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.

– Да ладно, смейся, – разрешила Далия. – Вижу, что тебе хочется. Это ты еще не видела, как наши старики впервые увидели телевизор. Они его обошли с другой стороны и заглянули между ним и стенкой. Искали людей, которые за ним прячутся, не нашли и торжественно объявили, что это мин ха шеддим. То есть, бесовская вещь. И что держать ее в доме не кошерно, – она рассмеялась, но ее лицо тут же омрачила тень, и она печально продолжила: – И вот приехала за нами повозка. Бедная лошадка еле-еле вскарабкалась в гору. А отец Салема его специально послал за хворостом, чтобы он не видел, как я уезжаю. А Салем все равно узнал. Меня посадили на торце повозки. Сижу я, ноги свисают вниз, подпрыгиваю на кочках. И вдруг вижу: из леса выскакивает мой Салем. Бросает вязанку хвороста и бежит за повозкой. Изо всех бежит. Падает, поднимается, по запыленному лицу текут слезы. И на щеках такие мокрые дорожки, смешанные с песком. Вот здесь, – она провела рукой по своим щекам.

– Боже, какой кошмар! – я заплакала, взяла ее смуглую руку с натруженными ладонями и крючковатыми пальцами, и принялась ее гладить.

– Это еще не кошмар, девочка, – горько усмехнулась она. – Кошмар начался через месяц. Мы приехали в Израиль. Нас поселили в караванном поселке, в домах из тонкой фанеры. А через месяц мне исполнилось пятнадцать лет и мой отец выдал меня замуж. Жениху было семнадцать. Меня даже никто не спросил: нравится ли он мне? Просто мой папа ходил с ним в синагогу, которую выстроили тоже из фанеры. И ему понравился набожный, скромный и приличный мальчик из хорошей семьи. Я тогда выскочила из дома, села в автобус и поехала, куда глаза глядят. Доехала до севера страны. Три дня жила в апельсиновой роще. Ела плоды с дерева. Но меня нашла полиция и вернула домой. А через год уже родился старший сын. Родов я боялась страшно. Нам ведь никто не говорил, откуда дети берутся. Мама мне сказала, что ребенок должен выйти через колено. И я ходила по улице и боялась. А вдруг я на колено упаду и с ним что-то случится? Потом пошли еще дети. Четверо – чтоб они были мне здоровы! Муж умер, когда мне и сорока не было. Надорвался на работе. Всё хотел, чтобы у нас все было. А больше всего хотел, чтобы я хоть раз в жизни сказала, что люблю его. А я так и не смогла. Вот, бывало, обнимает он меня ночью, а у меня перед глазами мой Салем. Как в пыль падает, поднимается и снова бежит за повозкой, – она стащила с головы косынку и закрыла лицо

Ее плечи затряслись от рыданий. Я встала, придвинула к ней стул и обняла ее за плечи.

– Ну вот дети выросли, пошли внуки. Осталась я одна. Дом продала. Купила маленькую квартирку. Что мне одной нужно? И как-то сижу у себя дома и вдруг слышу стук в окно. А у меня квартира была на первом этаже. Соседка моя, подружка близкая, из ваших, кстати, из русских, кричит: "Далия, срочно открой мне!". Ну я окно распахиваю, а она говорит, что там мужчина сидит на скамейке во дворе. Вроде араб, пожилой, но говорит только по-английски. И меня спрашивает. Я выхожу и… вижу моего Cалема. Сколько лет прошло, а я его сразу узнала. Сидит на скамейке, плачет, руки ко мне тянет и говорит: "Вот и свиделись, интаумри". Интаумри – это по-арабски "жизнь моя". Его тоже женили. И так как часть Йемена была английской колонией, то ему дали британское гражданство. И он с семьёй потом уехал в Англию. Вырастил детей и внуков. Жил себе и жил. А потом выяснилось, что у него эта болезнь.

– Какая болезнь? – не поняла я.

– Та самая. От которой многие умирают. Только не произноси ее название! Не хочу, чтобы это слово звучало в моем доме, – испуганно прошептала она.