Так, к примеру, на канале «Царьград» некий консерватор продвигает нарратив о том, что «Домострой» — очень хорошая книга, которая во многом сформировала русский характер и русскую жизнь. И вообще — наши традиции.
Феминистки отвечают, что нет, «Домострой» — очень плохая книга, при этом соглашаясь с тезисом о том, что она «сформировала русский характер».
Иными словами, они остаются в рамках государственнического нарратива, при этом меняя плюс перед конкретным явлением на минус.
Однако же они не говорят о том, что «Домострой» — это компиляция переводов с латыни и греческого, написанная для Ивана Грозного, который книгу не оценил. Не говорят они и о том, что долгое время книга была забыта, а вспомнили о ней лишь в конце XVIIII века как о курьёзном литературном памятнике, и лишь ещё спустя столетие она пригодилась русским черносотенцам, которые, однако, её не читали, как не читают её и современные консерваторы.
Пропаганда продвигает тезис о том, что мужчина должен быть мачо, должен бухать, бить жену и любить футбол, а также о том, что так было всегда, что это наша традиция.
Феминистки признают, что это традиция, признают, что так было и раньше, но говорят, что это плохо.
И никто не вспоминает, что футбол — английское изобретение, как и коммерческий футбол, созданный с целью манипуляции массами со стороны английской же элиты. Не говорят они и о том, что в середине девятнадцатого века русские считали англичан варварами как раз потому, что у тех было распространено рукоприкладство по отношению к женщинам.
Так, когда в 1860-х годах в Петербург для работы на военных предприятиях стали массово переезжать английские специалисты с семьями — у них регулярно случались конфликты с местным населением как раз из-за того, что англичане били своих жён, что вызывало у русских крайнее неприятие.
Российский феминизм не формирует обычно собственного нарратива, своей теории, своей мифологии. Он как бы соглашается с нарративами даже не общества, а именно пропаганды, «вписывает» себя в них.
Так, пропаганда продвигает идею о том, что война — мужское занятие. И тут же феминистки отвечают текстами о «маскулинной природе войны».
Однако ни роль женщина на поле боя в России, ни древние мифы о девах-воительницах никому не приходят в голову.
Более того, часто российские авторки вообще стараются не замечать общества вокруг себя и переносят нарративы государственной пропаганды на всё общество.
Иными словами, если пропаганда говорит, что большинство поддерживает правительство, то ответом вроде бы радикальной оппозиции становятся сетования на то, что огромные массы людей так оболванены, что и вправду поддерживают правительство. При этом сомневаться в утверждениях пропаганды для них будет нормально, однако же по итогу сомнений они всё равно хоть в чем-то с пропагандой согласятся. И притом это что-то как назло будет самым главным.
Вместо того, чтобы целиком и полностью, от начала и до конца отрицать господствующий нарратив, просто не мыслить его категориями — активистки подчас предпочитают мыслить в рамках этого нарратива, при этом честно с ним споря на его же языке.
Конечно, само устройство пропаганды приводит к тому, что эти споры никуда не ведут.
Это приводит к закономерным последствиям: так, феминистская публицистика в нашей стране не просто очень агрессивная. Она — ответно-агрессивная.
На самом деле этот очень бросается в глаза: при чтении феминистских текстов часто ощущается эта их интересная особенность. Многие из них выглядят как ответ на критику даже если никакой критики и полемики перед этим не было, некоторые же написаны так, будто представляют собой ответ на будущую критику, ещё не поступившую, но которая, как кажется авторке, обязательно поступит. Именно потому в текстах часто проявляется пассивная агрессия вместе с желанием заранее ответить на возможные претензии возможных хейтеров.
Во многом этим же объясняется и крайняя обидчивость многих людей в этой среде, острые реакции даже на сделанные даже в самой доброжелательной форме замечания: их сознание везде ждёт подвоха, постоянно готовится к конфликту.
Разумеется, за этим во многом стоят ещё и личные моменты, случаи пережитого насилия и опыт угнетения, но не это имеет определяющее значение.
Когда человек убеждён, что люди вокруг в целом добры и правильны, а все их преступления и дурные поступки порождаются нищетой и невежеством, то акты насилия со стороны конкретных людей воспринимаются как омерзительные исключения из общих правил, которые могут быть устранены посредством более или менее глубоких преобразований. Угнетение и неравенство в таких условиях представляется результатом неправильного общественного устройства, но не плохой человеческой природы.