Когда боевая группа Иванова с валко тянущимися за ней подводами, до отказа нагруженными ранеными, и с идущими быстрым шагом безоружными венграми и вооруженными красноармейцами достигла поля недавнего боя, работа по сбору пленных уже подходила к концу. После всех сегодняшних обстрелов и расстрелов от выступившего сегодня утром маршевого пехотного батальона гонведов в строю осталось меньше двух рот. Сложивших оружие выстроили в три шеренги, на левом фланге офицеры, дальше — унтеры и нижние чины. Сдавшиеся венгры, поверив, что все самое страшное для них на сегодня миновало, начали расслабляться. Стояли вольно, разговаривали, кое-кто дымил сигаретами или оставленными им трубками.

И тут сквозь относительно негромкий гул разговоров и прочие звуки, характерные для большого количества собравшихся в одном месте людей и лошадей хлестко ударил ружейный выстрел. Один из стоящих впереди офицеров, юнец с напухшей под ухоженными темными усиками верхней губой, согнулся, обхватив низ живота, и с жалобным возмущением на такую несправедливость от русских свалился на землю. Доблестные офицеры Венгерского королевства испуганными щенками, неуважительно расталкивая друг дружку, не взирая при этом на звания, попытались укрыться за спинами собственных солдат. Хлестнул второй выстрел — рухнул еще один подзадержавшийся офицер. И стрельба прекратилась — у Насти Журавской подбежавшие красноармейцы отобрали трофейный манлихер, затвор которого она так и не успела передернуть в очередной раз.

К месту происшествия устремились и Иванов с Карпенко, и свободные от других обязанностей бойцы и командиры. Заколебавшийся было строй венгров окриками и угрожающе наставленными автоматами снова подровняли.

— Отпустите ее, — приказал подбежавший Иванов и обезоруженную разъяренную Настю отпустили. Остальные женщины, придерживающие на плечах ремни венгерских винтовок и карабинов или повесившие себе на пояса небольшие треугольные кобуры с трофейными фроммерами за оружие не хватались. Они или не считали себя способными, в отличие от снайпера Журавской метко отомстить своим недавним насильникам, или по какой-то причине не решались на это.

— Кто стрелял? — спросил подоспевший Карпенко, и Иванов ему, не особо вдаваясь в детали, негромко рассказал.

— Я тебя, красноармеец Журавская, понимаю, — сказал Карпенко Насте. — По-человечески очень даже понимаю. Но и ты меня тоже пойми. Сейчас они пленные. Я им пообещал жизнь, если они сложат оружие, и теперь не могу допустить, чтобы их, даже заслуженно, но без всякого разбирательства убивали. Мы Красная Армия, а не фашисты какие-нибудь. Всех насильников вы нам покажете, и, обещаю, с ними будет особое разбирательство. Они свое получат. Но по закону.

— И что им по закону будет? — стрельнула гневным глазом так не успокоившаяся Настя. — Такой же плен, как и остальным? Я права?

— Не знаю. Я не военный юрист.

— А как бы вы, товарищ капитан, поступили на моем месте? — не унималась Настя. — Если бы вы сами были женского полу? Или с женой бы вашей так поступили, с сестрой? Тоже бы на закон уповали? Или, если бы была у вас такая возможность, сами бы справедливость навели?

Карпенко не ответил. Собравшиеся поблизости красноармейцы все громче поддерживали Настю и шумно предлагали пострелять гадов-насильников или насмерть, или поотстреливать им к такой-то матери их «оружие преступления». Карпенко мог, конечно, своей командирской властью всем приказать заткнуться и разойтись, но только что одержавших хоть и незначительную, но победу, солдат не хотелось унижать излишней строгостью, да и, просто, как человек, как мужчина, он был, чего скрывать, согласен со своими подчиненными.

— Слушай, Буров, — спросил Иванов, — а ты что думаешь по этому поводу? Какова твоя, скажем так, официальная точка зрения, как работника особого отдела?

— Официальная, говоришь, — глянул исподлобья на опустивших загнанные глаза венгров особист. — Я бы их совершенно официально пострелял при попытке к бегству и больше на ненужные размышления времени не тратил. Как пленным, почти уверен, им никакого дополнительного наказания за изнасилование наших женщин не будет, какую бы им сопроводительную бумагу не написали. Если бы они, к примеру, зверски убивали наших уже плененных бойцов или еще что-нибудь такое. Мучили, там, пытали перед убийством, может быть их бы к смертной казни и приговорили. А так… Да ни хрена им, скорее всего, не будет. Отправят в лагерь для военнопленных на общих основаниях. Ну, может, режим в лагере пропишут более строгий: кормежки поменьше, а работы побольше, карцер какой-нибудь.

— Да поймите вы все, нельзя их просто взять и пострелять, — опять заступился за венгров Карпенко. — Как вы не понимаете? Я же им свое слово офицера Красной Армии дал, что если они добровольно сдадутся — останутся жить. Если бы нам их с поля огнем выкуривать пришлось — без больших потерь в личном составе не обошлось бы. Отвечаю. И еще не понятно, успели бы мы их до темноты всех побить или ночью они потихоньку рассосались бы на все четыре стороны.

— Товарищи командиры, — нарушая субординацию, влез в разговор хитро прищуривший морщинистое загорелое лицо старшина Цыгичко. — А дозвольте мне на эту спорную тему умное слово сказать.

— Говори, — разрешил Карпенко.

— По моему дюже скромному разумению, очень даже можно и волков, так сказать, накормить, и овец относительно целыми оставить.

— Да не тяни ты, старшина, вола за ялду — говори без своих прибауток.

— Как скажете, товарищ капитан. Можно и без прибауток. Ежли посмотреть на дело, так сказать, глобально, то, что имело место? Отвечаю. Имело место очень грубое и позорное издевательство над красноармейцами и одним командиром женского полу без лишения их жизни. Правильно?

— Дальше говори!

— Вы, товарищи командиры, помладше меня будете, вам библию, думаю, в детстве не читали. А там дюже много интересного почерпнуть можно. Особенно в Ветхом Завете. Око за око, например. Чи, кто другому яму роет. Или, вот про Содом с Гоморою там дюже интересно сказано… Вот я и предлагаю сделать с господами мадьярскими насильниками аккурат то, что они сделали с нашими бабами. С женщинами, то есть. Прилюдно. При всех ихних собственных солдатах.