В третьем классе я сидел в среднем ряду на второй парте справа. Слева от меня сидела девочка с круглым смуглым личиком, прямыми черными волосами, подстриженными по ровной горизонтали, немного широкоскулая. Звали её Бабаян Анаит.
Она была отличницей. Её тетради были образцовыми, без единой помарки. Я тоже тогда был отличником, но у меня нередко в чистописании вкрадывались зачёркивания, исправления, другие помарки. Но это было не главным для меня. Я выводил буквы строго по образцу, с наклоном, с соблюдением пропорций, с правильным нажимом пера. Анаит писала круглыми буквами без наклона. Я понимал, что пишу я лучше, правильнее, по образцу. Но её отметки были 5 и 5+, а мои часто 5-. Её тетради учительница нередко показывала классу: вот как надо писать! Я злился, ведь там не соблюдались наклон и пропорции!
Запомнился один пустячный эпизод. Мы писали диктант. Как положено, перед диктантом текст сначала зачитывался для ознакомления на слух. Уже при чтении текста я с ужасом осознал, что не понял один фрагмент из-за незнакомого слова. Я решил быть максимально внимательным при втором, основном чтении, но мне не удалось выделить отдельные слова из словосочетания, где птички лапками или коготками цеплялись… На слове «цеплялись» у меня происходила блокировка восприятия: цеплялись за что-то, за ветку ли, за провод ли? Или цепляли коготками крошки хлеба или зёрнышки? Я не разобрался, написал по принципу «звук переходит в букву», и, конечно, сделал ошибку и получил четвёрку. Я не мог допустить, чтобы подсмотреть в тетрадку моей соседки, Анаит, которая этот фрагмент легко одолела, как и весь диктант. Бабаян Анаит получила свою заслуженную пятёрку.
Я так и не узнал, что было в том памятном предложении, и за что цеплялись птенчики. Но это маленький фрагмент и вид открытой тетради с аккуратными записями круглым ровным без наклона почерком, без единой помарки и с неизменной отметкой 5 красного цвета, — лишь эти два эпизода остались в моей памяти, связанные с Бабаян Анаит, живой Анаит.
И комната с гробом моей соседки по парте и соперницей по чистописанию. Когда нас позвали к гробу, я рассматривал знакомое лицо совсем без эмоций. Помню, что оно было жёлтым (желтушным, если по-медицински). Рядом с Татьяной Сергеевной стояла убитая горем мама Анаит. В какой-то момент Татьяна Сергеевна меня окликнула: «Саша!» Я поднял в недоумении глаза, какое-то время смотрел с непониманием. Потом до меня стало доходить, что, видимо, мама Анаит спросила, с кем дочка сидела за партой. Так или иначе, во мне не было никакого ощущения горя, утраты или чего-то трагического. С Анаит у меня не было никаких отношений, ни дружеских, ни враждебных. А внутреннее напряжение, почему её неправильный почерк поощрялся, было.
Когда я вернулся домой, во дворе перед подъездом, как всегда, сидели взрослые мужчины, играли в шахматы. По обыкновению, кто-то из них спросил меня: «Сашик, откуда идёшь, где ты был?» Я ответил: «Մեռլատանը»[69]. Я знал, что это слово в контексте уличного пустословия вызовет необычный интерес и реакцию: «Как? Кто умер? Как случилось?..»
Бабаян Анаит ушла из жизни, из школьного быта и суеты. Но несколько лет спустя я её регулярно вспоминал, так как нам стала преподавать английский её тётя, Раиса Абрамовна, внешне очень похожая на безвременно скончавшуюся.
Слава Кисель появился во втором классе. Кучерявый блондин с веснушками, отличник, по своей привычке в школу надел форменную фуражку. Школьная форма нашего времени предполагала мальчикам носить серые брюки, серую гимнастёрку с ремнём и пряжкой и фуражку такого же серого цвета с кокардой. Славка был сыном военнослужащего, подполковника Киселя, откуда приехал, я не знаю, но явно из России. Фуражка выдавала. У нас фуражки не носили никогда. В первые же дни его заприметили хулиганистые местные мальчишки, дали пару пощёчин, сбили фуражку, чтоб не задавался. Сколько бы ни надевал Славка её обратно, они сбивали фуражку. Он поплёлся домой, держа фуражку под мышкой. С этих пор Славка ходил с открытой густой шевелюрой натурального блондина.
«Кисель — на ниточке висел!» — пошутила однажды Татьяна Сергеевна, и эта поговорка пошла в массы. Мама моя рассказывала, что я пришёл из школы и с порога объявил: «Мама, а ты знаешь, наш Кисель — на ниточке висел». На школьном стенде «Наши мамы» висела фотография Славкиной мамы. Старшая пионервожатая Постовалова Валя, когда устанавливала эту доску, говорила нам: «Посмотрите, ребята, какие красивые у нас мамы. Какая красивая мама у Славика». Я забыл лица, но отчётливо помню, что считал красивой маму Саши Полторакова. А ещё я думал, почему же их мамы красивые, а наши? Под их мамами я подразумевал русских мам, только их фотографии красовались на стенде. В ментальности нашего народа выставлять фото женщины напоказ не поощрялось.
Итак, Слава Кисель, весёлый компанейский активный передовик учёбы был моим школьным товарищем, я нередко заходил к ним домой, на Шаумяна, 25. Ещё в малую группу нашего товарищества входил Юра Мысоченко. Нас интересовали всякие математические головоломки, другая занимательная литература. Со временем появились табуированные подростковые темы, Куприн с «Морской болезнью», Гладков с «Цементом».
Славка Кисель дал мне прозвище Мурашкин, потом сократил его до Мушкина. Мушкин какое-то время сопровождал меня. Сразу же пошла по устам рифмованная прибаутка в армянском варианте: Մուշկին՝ տռեմ ակուշկին[70].
Славка переехал в Ленинакан (перевели отца) в седьмом классе. Мы переписывались регулярно. Я помню, в то время у меня появилась тяга к стихоплётству, я посылал ему в письмах свои вирши на несколько страниц, получал иронические рецензии. Не помню, писал ли он сам, но разбирал мою писанину основательно.
Кажется, это было на каникулах после десятого класса, я увидел на улице Славку Киселя. Мы радостно поздоровались, стали прогуливаться по проспекту. Тут Славка остановил проходящего парня: «Ара, дай сигарету». Надо сказать, что парень в этот момент не курил. Он достал из кармана пачку, протянул Киселю. Тот взял и жестом показывает, мол, теперь прикурить дай. Парень молча достал спички. Пока Славка прикуривал, он меня спрашивает на армянском: «Ռուսաստանից ա էկէ՞լ[71]». Я кивнул, смущённо улыбаясь, мол, не знает местных привычек.
А из школьной жизни мало что осталось в памяти, кружки, олимпиады, задачки, ничего особенного.
Таня Лаврова проучилась первые три класса, потом растворилась в неизвестности. Светлая, веснушчатая, с короткими косичками и пышными белыми бантиками, Таня Лаврова была образцовой ученицей, и, по-видимому, пользовалась повышенным вниманием со стороны мальчиков. Начальная школа формирует становление гендерного осознания, самоидентификации, и эти движения внутри классного социума уже намечаются. Я тайно обожал её, ещё не понимая этого понятия, может, это было и не обожание, а какое-то другое влечение. Но я тянулся быть рядом, созерцать и впитывать её действия, эманации зачатков женственности. С Таней Лавровой была дружна и ходила парой другая Таня, Суслова. Суслова была невыразительной, педагогически манерной, неулыбчивой и непривлекательной для меня девочкой. Она тоже училась на отлично. Суслова была светлокожей с классической темно-русой косой до лопаток. Она тоже ушла после третьего класса.
И хотя гормональные томления и всплески поджидали нас ещё только в пятом классе, уличные похабные характеристики и пересуды время от времени проявлялись в мальчишеской среде. Ерицян Хачик по поводу двух Тань высказался так: «Լավրովան Միկոյանի սիրածն ա, Սուսլովան էլ Միկոյանի բոզն ա[72]». Ей-богу, тогда, видимо, в третьем классе, я знал, что սիրած это хорошо, а բոզ это плохо, но детального содержания этих слов не понимал. Почему Микояна? Он был первый парень, первый мальчик в классе, отличник, красавчик, спортивный, отважный, по-современному, звезда. Поэтому двух «русских красавиц» молва автоматически приписала его «гарему».
Полтораков Саша проучился со мной до конца восьмого класса, потом переехал в Тольятти. Отец его был инженером и получил назначение в новостроящийся автомобильный завод ВАЗ. Мать Саши, Диана Владимировна, преподавала в вечерней школе рабочей молодёжи здесь же, в старом здании 4-й школы.
В младших классах Саша запомнился тем, что с Клишиным на пару, на переменках, когда замечали кого-нибудь с домашним бутербродом, подходили к нему и жестом, как бы размазывая масло по хлебу, поговаривали поговорку: сорок восемь — половину просим! В учёбе он не блистал, был таким подвижным живчиком, худощавым, юрким. Со временем мы крепко сдружились, но я не могу вспомнить, на какой почве. Саша большую часть времени жил в здании рядом со школой, у деда с бабкой. Там у них был удобный подвал, где мы уединялись на долгие часы, проводили время в беседах о Шерлоке Холмсе, о трубках и табаках, о шпионах, придумывали себе шпионские клички (он был Гарри Кэмбл, я — Бернард Форд), мы рассуждали о сигарах, покуривали для форса. Тогда можно было купить кубинскую сигару за 50 копеек. Через три затяжки у меня кружилась голова и тошнило. Загашенная сигара через час начинала невыносимо вонять. Мы рассматривали и сравнивали свои коллекции марок. В итоге я поменял свою коллекцию из 250 марок на немецкий журнал Foto Zeitung, где была одна красивая фотография ню. Мы поднимались на чердак их дома, слуховое окно служило нам пунктом тайного наблюдения. В другое время мы часто бродили по территории железнодорожного вокзала, особенно на погрузочных и технических площадках, копались в металлоломе, выискивали проволоки, конденсаторы, другую техническую ерунду. Однажды набрели на кошку, увязшую в мягком битуме, попытались её освободить, но не смогли, только перепачкались.
Ещё мы с Полтораковым ходили поздно вечером, в сумерках и затемно, на кладбище в поисках страшного. Планировали и ночной поход, но не сделали этого. В один летний день после кладбища, дело было днём, мы рванули по склону Базумского хребта в направлении Алаверди, вышли на геологические шахты и природные пещеры. Вся эта приключенческая романтика у меня воплощалась с Полтораковым Сашкой, он был вдохновителем и ведущим. Конечно, было бы лучше для горных походов увязаться с Ашотом и Фаустом, они в этом деле были профессионалы. Но Батуми, 14 поджидал меня в восьмом классе.
Из Тольятти Сашка на каникулы приезжал в Кировакан, рассказывал о городе, о том, что в Тольятти больше пользуются не автомобилем, а катерами по Волге, так быстрее и удобнее, город вытянулся вдоль реки. Привёз кипу журналов с заграничными автомобилями (слово иномарка тогда ещё не было в лексиконе).