Саша Мурадян, он же Мур. Моё короткое звучное прозвище оформилось только к десятому классу, до этого меня окликали традиционно — Мурад. Постараюсь дать самохарактеристику, по мере возможности объективную.
Я по жизни тихий, не шкодливый, но любопытство может меня увести иногда за пределы дозволенного или даже закона. Я послушный сверх меры, но не в смысле послушания, а буквально, выслушал-выполнил. Мои аудиальные каналы раскрыты нараспашку, фильтров в них нет. Любое предписание, распоряжение, инструкция, замечание входят в меня полностью без остатка. До неприличия. До драматизма.
Бывало, в классе во время урока другой педагог заходил или вызывал учительницу в коридор на пару слов. Как положено, нам говорили: ребята, сидите смирно (или стойте смирно) и не шумите. Как только учительница выходила за дверь, непоседливые и неугомонные, такие как Фауст и Аморалюс, начинали гоняться за кем-то, перелезать через парты, на ходу цеплялись за кого-то, то тетрадку забросят вдаль, то толкнут, то прокричат зоологически. Нарастал многоголосый гул, как в известном эпизоде ералашевского фильма[52] с Хазановым в роли учителя итальянского. А я в этом хаосе стоял смирно и не шевелился, веря, что меня сейчас заметят и скажут: «Вот Саша Мурадян не безобразничал, молодец». Но врывалась учительница и начинала нас ругать самыми унизительными словами: «вы, что за звери! Как вы себя ведёте! Вы в каких семьях воспитывались! Кто ваши родители, воспитавшие таких уродов!» Вот в таком стиле выражались русские педагоги. Я даже не утверждаю, что это было проявлением скрытой национальной неприязни. Прожив более четверти века в России, я могу утверждать, что эти стилевые обороты присущи этническим русским. Наши учителя ругали нас как-то по-другому, после них не оставался осадок собственной ничтожности.
Я был толстеньким упитанным мальчишкой всю начальную школу, пончиком с ямочками на щеках, проявлявшимися при улыбке. Меня любили учителя. Может за эти ямочки, может за послушность, может, просто за хорошую учёбу. Это было и в младших классах, и в средних. В старших классах меня открыто обожала Роза Аветиковна, в главе об учителях я посвятил этому пару строк[53].
Меня всю дорогу прикрепляли к отстающим. Это была педагогическая парадигма того времени, чтобы отличник подтянул двоечника. Это привело к тому, что я какие-то промежутки времени тесно общался с шалопаями, с недалёкими, с хулиганами. В разное время это были Ерицян Хачик, Саркисян Арам, Чорекчян Ванцет, Реутин Вова.
Уже в седьмом я начал посильно заниматься спортом, сначала Фауст и Аморалюс вытащили меня в их секцию лёгкой атлетики, а тренер Адик определил мне осваивать толкание ядра. Потом Вовка Реутин взял меня с собой, когда его пригласил в секцию баскетбола Фрунзик. Реутин добился хороших результатов, баскетбол был для его комплекции оптимальным. Я, понятное дело, не попал даже в списки состава тренируемых, как отбрасываемый горбыль при распиле досок. А потом был школьный волейбол, который я полюбил на всю жизнь. Я не умел высоко подпрыгивать для хлёсткого удара, зато был хорош под сеткой, на распасовке. Вот эти спортивные занятия сформировали моё тело настолько, что я перестал комплексовать. Но при этом, постоянное состояние влюблённости, томление издалека, застенчивость и нерешительность делали меня угрюмым и сдержанным.
Я писал грамотно, это качество мне свойственно. А со времени написания сочинений по литературе я почувствовал внутреннюю тягу к стильному структурированному и внятному изложению. Я был отличником по математике, физике, химии, биологии, но считаю, что наибольшего развития, именно, внутреннего развития я достиг в русском языке и литературе, особенно, в написании сочинений в IX–X классах под началом Софьи Рубеновны.
Полным отрывом для меня были уроки черчения. Я не помню имени этой субтильной тщедушной женщины, учительницы черчения, но я её обожал, ибо она с каждым занятием открывала тайны предмета, требующему точности, сосредоточенности, дисциплины и смирения. Чертежи меня вводили в экстаз.
В нашей семёрке все были своими. Эту взаимную душевность, верность дружбе и радость общения мы перенесли через годы. Жизнь подтвердила это во время коротких встреч в 2014 году в Обнинске у Навояна Гагика, в 2016 в Москве у Пеха.
Это большой дар — умение дружить, и большое сокровище — иметь друзей.
НЕВИНЬЕТКА. ПЕДАГОГИ 1962–1970
Татьяна Сергеевна, моя мама и любовь к первой учительнице
Татьяна Сергеевна (Степанова) — моя первая учительница. Я не могу сказать, сколько лет ей было тогда, но я помню, что я, семилетний птенец, про себя отметил, что у моей учительницы очень морщинистое лицо. При этом её младший сын Вовка был нам ровесником. Бывало, во время урока он вбегал в класс, чтобы взять ключи от дома или по какой-то другой надобности. И было у нас такое восторженное чувство обожания этого мальчика, просто так, за то, что он сын Татьяны Сергеевны, нашей учительницы.
Саму Татьяну Сергеевну я вспоминаю всегда с самым тёплым чувством любви и благодарности. Это обычная вещь — любить первую учительницу. Они сами нас по-матерински любят чаще, чем усердно учат. Но проходит время, начальная школа заканчивается, учителей становится больше, самых разных, мы взрослеем, меняемся, и наше отношение к первому учителю если не меняется, то внимание к нему обычно тает, угасает.
У меня есть один памятный случай, и он не о Татьяне Сергеевне, но о первой учительнице, любовь к которой ученик пронёс через всю жизнь.
Мама моя тоже была педагогом начальных классов. Однажды, я уже был давно студентом, мама спрашивает папу, идти ей или не идти на свадьбу ученика. А отец отвечает, как всегда, мудро: «Если бы ты преподавала ему физику или химию в десятом классе — не стоило бы идти, его приглашение было бы проявлением вежливости к учителю. Но ты была его первой учительницей. Прошло больше десяти лет. Это дорогого стоит!»
Я тогда только принял этот факт, и — всё. А потом, со временем, я познакомился с Нориком, институтским другом Масео, Пеха и Шаха. Я вовлёкся в расширенную компанию моих друзей, у которых появились новые друзья по институту, и я принял их легко.
Дома, проявив фотографии с пикника в Ванадзорском ущелье, я вечером по традиции показывал слайды родителям с проектора. Тут мама вдруг говорит: «Вай! Это же Норик, а это его жена Седа!» Так я узнал, что Норик и есть тот самый мамин первоклассник, беззаветно и преданно любивший свою первую учительницу, мою маму.
Позже я пересекался с ним ещё раз, когда стал подрабатывать психотерапевтом в фирме «Арион», а там Седа была кондитером, пекла печёное на продажу. Кооператив этот был медицинским, но пирожными и тортами тоже торговал. Это были уже Горбачёвские времена, первые свободы, инициативы и большие ожидания.
Норик в разговоре говорил мне: «У тебя в городе высокий рейтинг среди врачей». Этот спортивный термин был очень удачным, он заменял традиционное «хороший врач» более сдержанной, но объективной характеристикой. А ещё он однажды сказал мне с несколько угрожающей интонацией, мол, смотри, товарищ Эмму[54] не вздумай обидеть, будешь иметь дело со мной[55]! А в сорок лет он скоропостижно умер от сердечного приступа. Он был шурином моего одноклассника Зурабяна Роберта. Дальше жизнь показала весьма трагическую судьбу их рода: умерла в молодом возрасте жена Зураба, Карине, сестра Норика, их родители и даже один из детей. Видимо у них было какое-то генетическое заболевание сосудистой системы.