VI

Последний месяц лета утопал в дождях, деревья — и особенно тополя — пожелтели раньше времени, скамейки в аллеях и скверах были пусты, пешеходы на улицах выглядели хмурыми и подавленными. Не выделялся из общего настроения и пешеход по фамилии Кашлис; при выходе из метро он так свирепо выстрелил взятым наперевес автоматическим зонтиком, что шедшая ему навстречу пожилая женщина испуганно шарахнулась в сторону и только чудом избежала падения. В последние дни Кашлис чувствовал себя очень неспокойно, и главным раздражителем являлась как раз ситуация вокруг заложника. Молчание нигерийских боссов уже приобретало издевательский оттенок, перспектива разбогатеть становилась проблематичной, а тут еще этот злосчастный Там-Там, чья судьба хотя и не слишком сильно, но все же волновала Кашлиса. Впервые он попробовал представить себя на месте негра, когда увидел того на следующий день после попытки побега. Выглядел Там-Там ужасно. «Скоро ему конец, — подумал тогда Кашлис, — так он долго не протянет». Однако время шло, а Там-Там не выказывал признаков близкой кончины. Он по-прежнему радовался каждой мелочи: апельсину, журналу с картинками, новому русскому слову, когда его удавалось выучить, а то и просто появлению в подвале живой души, с которой можно было пообщаться. Причем радость эта вовсе не казалась бездумной радостью дикаря или юродивого; в сущности, это был весьма изощренный и по-своему эффективный способ «психической обороны» — или даже «психической контратаки». Сравнивая поведение заложника с тем, как поступил бы он сам в аналогичных условиях, Кашлис уже начал ощущать определенное моральное превосходство Там-Тама, что было особенно неприятно, учитывая диспропорцию в статусах жертвы и одного из ее угнетателей.

Не везло Кашлису в эти дни и на других фронтах — в частности, на любовном. Всякий раз, встречаясь с Алтыновым, он вспоминал ту неудачно для него завершившуюся гулянку. Как же так? — он был инициатором, он свел всю компанию, он оплатил все покупки, и в результате кому-то другому достается удовольствие, а ему — меньше чем ничего (в минус он заносил переоценившую свои питейные возможности Татьяну, с которой он порядком намучился по дороге до ее дома). Посчитав себя несправедливо обиженным, он выведал у Алтынова адрес Наташи и однажды, набравшись решимости, отправился к ней в гости получать свою законную долю маленьких земных радостей. Конфуз вышел по полной программе: по-гусарски прямолинейный ухажер был с большим трудом опознан, принужден ответить на пару вопросов об Алтынове и о подвальных делах, а затем выставлен за дверь с так и не распечатанными бутылками и даже без козлика мамонтовой кости в память об интересном знакомстве.

Оскорбленный, униженный и осмеянный, Кашлис после недолгих размышлений решил нести свою печаль к старым институтским друзьям, вспомнив, что двое из них, Патронский и Кутешихин, как раз сейчас должны были находиться в одном достаточно солидном, но не слишком преуспевающем издательстве, где в их распоряжении имелся отдельный кабинет. Сами они не были сотрудниками издательства, но выполняли по его заказу масштабный проект, особо опекаемый главным редактором Буримеевым. Проект этот именовался «Энциклопедией великих глупостей, подлостей, курьезов, фатальных ошибок и вопиющих фактов» и претендовал на охват всех означенных выше явлений в истории человечества.

В ту минуту, когда Кашлис, стряхивая с зонтика дождевые капли, появился в издательстве, энциклопедисты сидели друг против друга за столом, бoльшую часть которого занимала внушительная гора разноязычных книг, а на оставшейся территории поместилось несколько бутербродов, два стакана и на три четверти опорожненная бутылка коньяку. Работа кипела. Коллеги спорили об искусстве.

— …Все эти великие загадки и творческие тайны чаще всего выходят из случайных пустяков, — с очевидным знанием дела рассуждал Кутешихин. — Возьмем, к примеру, ту же Мону Лизу — и что мы видим? Перед нами самодовольный гермафродит с заплывшими глазками, который совсем недавно съел что-то вкусное. Что такое Мона Лиза могла съесть — вот где ключ к тайне портрета. Не сиди она сложа руки, а имей в одной, скажем, кусок колбасы, а в другой кружку пива, никому и в голову не пришло бы гадать, что означает ее улыбка… Привет. Ты, я надеюсь, не пустой?

Последние слова были адресованы вошедшему Кашлису, который выставил на стол свою водку, что автоматически превращало его в полноправного члена рабочего коллектива. Лицо Патронского расплылось в блаженной улыбке.

— Я люблю водку, — сказал он с неподдельным чувством. — Любовь к водке прекрасна, как и всякая любовь вообще.

— Только к водке она не бывает платонической, — добавил Кутешихин, поочередно выдвигая ящики стола. — Стаканов больше нет, будешь пить из кружки.

— Мы обсуждаем вот эти шедевры, которые приволок откуда-то Буримеев, — сообщил Кашлису Патронский. — Он не хочет вешать их в своем кабинете и подсунул нам, чтобы нас каждый день хватала кондрашка. — Он указал на прислоненные к стене рядком четыре картины. Тематически все они проистекали из одного и того же античного сюжета. На первой картине был изображен Геракл, разрывающий пасть Немейскому льву, на второй — Немейский лев, разрывающий пасть Гераклу, на третьей — Геракл и Немейский лев, разрывающие пасти друг другу, а четвертая представляла собой автопортрет с Гераклом и Немейским львом, совместно разрывающими пасть художнику.

— Тут должен быть скрыт могучий символический смысл, — сказал Кутешихин. — Случайные пустяки исключаются. Это тебе не Мона Лиза с хиханьками-хаханьками…

— Последняя картина мне нравится, — сказал Кашлис. — Лихо эти двое за него взялись.

— Вот-вот. Художник, бедняга, страдает, а нам его совсем не жалко. Что бы это значило?

— Лично мне его жалко, — сказал Патронский.

Открылась дверь, и в комнату, интеллигентно поблескивая очками, вошел только что всуе помянутый главный редактор Буримеев. Проворчав общее приветствие, он кинул неодобрительный взгляд на стол, а затем, осененный какой-то догадкой, устремился к стенному шкафу.