29 апреля 1908 года. Вечер. Российская империя. Санкт-Петербург. Гостевые покои Зимнего дворца.

Наследный принц Сербии королевич Георгий Карагеоргиевич.

Последний раз я был в русской столице пять лет назад – в те времена, когда на троне еще сидел старший брат нынешнего царя и еще никто не подозревал, как скоро и радикально изменится жизнь в Российской империи. Поэтому первым моим впечатлением от встречи с этим городом была тихая ностальгия. Тот веселый, немножко шальной и безумный, купающийся в роскоши, Санкт-Петербург исчез и больше никогда не вернется. Теперь это суровый город, в котором едва ли можно увидеть хмельных гвардейских офицеров, сжимающих в объятиях смеющихся богемных девиц и дам полусвета. И даже Невский проспект притушил свои огни, больше не демонстрируя вызывающе яркой роскоши на фоне нищеты рабочих окраин. Нельзя сказать, что такую политику императора Михаила одобряют все обитатели его столицы, но, как водится при монархическом правлении, всех и не спрашивают. Былую буйную гвардейскую вольницу заменили офицеры, взятые за хорошую службу из линейных полков – и теперь император Михаил может не опасаться последствий гвардейской фронды. Подполковник Бесоев сказал, что гвардейские фрондеры нынче несут службу в пограничной страже: кто на Кушке, кто на Чукотке – кому что больше пришлось по вкусу. С одной стороны, несколько жаль былую залихватскую вольницу, но когда я сам стану государем, то вряд ли поступлю по-иному. Возможных зачинщиков смут и мятежей и близко нельзя подпускать к столице.

Впрочем, говорят, и былой нищеты на окраинах теперь тоже нет. Все чистенько, аккуратно, а утопавшие прежде в грязи улицы начали мостить новомодным материалом – асфальтом. Меня даже свозили на авто туда, где рычащее мотором огромное слоноподобное железное чудовище, похожее на исполинский трехколесный велосипед, своим весом раскатывало и утрамбовывало парящую и дымящуюся горячую асфальтовую массу. При этом для рабочих казенных и императорских* заводов там же, на окраинах, строятся кварталы одинаковых, как коробки, пятиэтажных домов, лишенных всяческих архитектурных излишеств, но зато имеющих теплые сортиры, водопровод, электрическое освещение и снабжение светильным газом с одного из петербургских газовых** заводов. Могло показаться, что это бессмысленное миндальничание перед простонародьем, но мне пояснили, что в силу заботы о рабочем классе трудовая дисциплина и производительность труда на казенных и императорских заводах значительно выше, а процент брака и производственного травматизма не в пример ниже, чем в целом по промышленности. Вследствие этого себестоимость продукции меньше, а общая рентабельность лучше, даже несмотря на дополнительные затраты. Вот вам и теплые сортиры с водопроводом.

Примечания авторов:

* Императорское предприятие, в отличие от казенного, находится в собственности не у казны, а лично у правящего монарха, и управляется через его личную канцелярию.

** По мере перевода уличного освещения с газа на электричество становились невостребованными существующие мощности газовых заводов, перерабатывающих древесину и каменный уголь в светильный газ. Например, на переломе веков в Санкт-Петербурге было уже пять газовых заводом с мощностью в 30 миллионов кубометров газа в год. Тут и пришло время вспомнить о газовых плитах во всех их видах.

Впрочем, посещение окраин было у меня в порядке туристической программы, а на Невский проспект я заглянул по старой памяти. Главное, что мне теперь предстояло – это разговор с императором Михаилом, но сейчас он занят: вместе со своими советниками готовится к какому-то государственному мероприятию, назначенному на первое мая, а потому приставленные ко мне люди развлекают и просвещают меня в силу собственного понимания. За эти два дня пребывания в Санкт-Петербурге я лично познакомился с генералом Бережным, адмиралом Ларионовым, женщиной-полковником госпожой Антоновой (Анна и Феодора перед ней благоговеют). Также я встретился со многими другими замечательными и интересными людьми, вроде оружейного конструктора полковника Федорова, который дал нам с девочками пострелять из своего нового автоматического карабина, созданного под укороченный патрон японской винтовки Арисака.

Но обо всем по порядку. В Болгарии после того моего выступления перед газетчиками мы пробыли еще три дня. На следующий день, когда образованные люди прочли первые утренние газеты, я разом оказался самым знаменитым сербом Болгарии. Оказалось, что все мной сказанное пришлось простым болгарам очень близко к сердцу. К полудню я был главной знаменитостью Софии, меня стали узнавать на улицах, здороваться при встрече, женщины дарили мне ранние весенние цветы, а мужчины – домашнее вино. К вечеру того же дня мои апартаменты напоминали какой-то гибрид винной лавки и цветочного магазина. Если недовольные моим поступком и были, то они предпочитали не показываться на глаза, потому что их могли просто побить, а подготовка мало-мальски организованного покушения все же требует времени. Правда, несмотря на это, Анна и Феодора были на высоте, хотя могу предположить, что хранить меня в толпе от возможного покушения было все же достаточно сложно.

Но когда на следующий день попытка покушения все же состоялась, эта же толпа оказалась мне защитником. Впрочем, никто не ожидал ничего плохого, когда приблизившийся к нам ничем не приметный молодой человек «студенческой» наружности стал вытаскивать из кармана куртки короткоствольный револьвер – вроде того моего «бульдога», о котором так неласково отозвался господин Бесоев. В тот же момент Феодора, вскрикнув и растопырив руки, первым делом прикрыла меня своим телом, а Анна потянула из-под юбок свой пистолет с толстым дырчатым стволом. Я тоже стал вытаскивать из-за отворота кителя свой «Федоров», одновременно стараясь оттолкнуть прикрывающую меня Феодору с линии огня. Настал момент того кошмара, когда девушка прикрывает меня своим телом, чтобы принять на себя мою смерть, а я ничего не могу сделать.

Но, хотя все получилось достаточно бестолково, стрелять ни девочкам, ни мне не пришлось. Люди, стоявшие вокруг нас, воспользовались заминкой покушавшегося на меня преступника, не решившегося стрелять в Феодору, и тут же на него накинулись, схватили за руку, буквально вывернув ее из плеча, и вырвали из намертво согнувшихся пальцев оружие. Потом этого человека бросили перед нами на мостовую и приготовились топтать ногами. Но тут я вспомнил, что он так и не смог выстрелить в прикрывавшую меня Феодору и начал кричать, чтобы этого человека не убивали, а доставили в полицейский участок. Меня послушались, и этому типу досталось всего несколько пинков (однако, как можно было судить, вполне чувствительных). После чего люди подняли его на ноги и повели в участок, а нам с Анной и Феодорой пришлось идти следом. Он шел, громко ругался и утирал рукой окровавленное лицо, а разъяренные люди подгоняли его пинками и тычками в спину. В полицейском участке мы дали краткие объяснения и сразу ушли. При этом стражи порядка никак нас не задерживали и не задавали никаких вопросов-например, кем мы друг другу приходимся и почему мои спутницы носят при себе пистолеты.

В представительстве девочки доложили обо всем подполковнику Бесоеву, и тот отругал нас всех троих за бестолковость. Девочек он ругал как начальник, а меня за компанию, потому что я, с его точки зрения, тоже наделал глупостей, когда пытался оттолкнуть Феодору и открыть себя для выстрелов террориста. Из его слов я узнал много нового о себе и своих интеллектуальных способностях. В ответ я сказал, что, наверное, меня уже не переделать и прятаться за спиной у женщины – не мой удел. Вырос я из такого возраста, да и матушка, единственная моя защитница, умерла, когда мне было всего три года. Но я восхищаюсь храбростью моих телохранительниц, пусть даже они и девушки, поэтому прошу их не наказывать. Я лучше встану рядом с ними плечом к плечу или спина к спине, чтобы вместе победить или вместе погибнуть. Запомните, сказал я, я мужчина из рода Карагеоргивичей, а не дрожащий трус.

В ответ подполковник Бесоев поглядел на меня с сожалением, как на слабоумного, и вообще запретил нам покидать дипломатическое представительство, пояснив, что, к нашему счастью, потенциальным убийцей оказался полоумный дилетант, одержимый геростратовым комплексом. С эсеровским боевиком или религиозным фанатиком (к примеру, турецким) все могло быть намного серьезней и мы бы так легко уж точно бы не отделались. Те поцы, чтобы добраться до жертвы, готовы пристрелить родную мать, а не то что миловидную девицу. Есть там (точнее, были) и такие отморозки, что бомбу в толпу запросто могли бросить, лишь бы достать одного-единственного человека. Немного помолчав, подполковник добавил, что это еще не самое дно, бывает и хуже, но нам об этом знать не надо, потому что тут до этого не дошло. А посему все свободны, кругом все трое через левое плечо – и шагом марш, ать-два.

Тут надо сказать, что к тому времени я уже достаточно сроднился с «сестренками». Мы уже два дня вместе ели, вместе пили (ситро и чай), вместе спали, и это оказалось совсем не страшно. Девочки были теплые, мягкие и хорошо пахли, а я… я так выматывался, что был способен только спать, и ничего больше. Зато спать с ними в одной постели было так сладко, что раньше я никогда так хорошо не высыпался. И если первую ночь я еще дичился и то и дело просыпался, не понимая, где нахожусь, то вторая и третья ночи прошли у меня в полной неге. Это даже приятнее, чем спать с двумя мурлыкающими кошками. Что же касается этого дела… ну, того что происходит между мужчиной и женщиной в постели, когда они остаются наедине – то и мы с Феодорой и Анной не были наедине в прямом смысле этого слова. Нас всегда было трое. Вот если бы я остался вдвоем с одной из девочек, тогда да, нас могли бы одолеть грешные мысли, и пришлось бы прибегать к чему-то вроде обнаженного меча*, чтобы отделить женскую половину кровати от мужской. А втроем… мне и в кошмарном сне не могло прийти такое в голову… чтобы с двумя сразу. Голыми… Стыдоба же! Ну, в общем, понимаете, даже если бы я чего-то захотел, то ничего бы и не вышло.

Примечание авторов: * В поэме Тристан и Изольда, Тристан, когда ложился с Изольдой в одну постель, клал посредине кровати меч, ибо девушка была предназначена другому, а пуритане Новой Англии использовали в таких случаях доску.

Тем более я накрепко вбил себе в голову, что мои очаровательные телохранительницы – это мои названные «сестренки». А слово «сестра» для меня свято. К тому же было видно, что я девочкам тоже нравлюсь, но они при этом не торопят события и предпочитают видеть во мне эдакого «братца», о котором надо заботиться и которого надо опекать. А забота «сестричек» была куда приятнее, чем забота слуг. Слуги делают это по обязанности, а Анна и Феодора вкладывали в заботу хотя бы немного личного чувства, ведь я же был для них красавчиком и нравился обеим, и в то же время мы оставались как бы родственниками, в силу чего не переходили барьера. А после того случая, когда Феодора пыталась закрыть меня от пули, она стала моей боевой побратимкой, вступать в отношения с которой было для меня сродни святотатству. Впрочем, и Анна воспринималась мною точно так же, да только Феодора нравилась мне чуточку больше.

Впрочем, на самом деле этот запрет подполковника Бесоева покидать русскую дипломатическую миссию означал только то, что местный народ, желающий хотя бы одним глазком увидеть сербского принца, стал собираться у ее стен. Как рассказала Анне немного разоткровенничавшаяся прислуга, полиция получила приказ князя Фердинанда отпустить покушавшегося на меня человека, потому что тот был якобы не в себе. И передал он тот приказ через адъютанта князя, генерал-майора Данаила Николаева. Такое глупое решение могло насмерть рассорить Болгарию и Сербию, но мой папа (такой умница!) промолчал, потому что понял, что как раз возмущения и резких слов наши враги от него и ждут. Зато не промолчал Санкт-Петербург: оттуда прислали такую ноту, что она должна была сопровождаться ураганом, небесным громом и градом, который побьет посевы. Недопустимо просто так отпускать человека, только что покушавшегося на наследного принца одной из правящих в Европе фамилий. Впрочем, в самой Софии возмущение было ничуть не слабее, и люди толпились возле представительства, желая увидеть меня собственными глазами, а также послушать, что я еще могу сказать. Несколько таких депутаций я принял в последний день. Я выслушивал извинения, пожимал руки и уверял, что из-за одного сумасшедшего я ни в коей мере не перестану быть сторонником дружбы с Болгарией.

И так было до момента, когда мы на софийском вокзале сели в поезд и отправились в Варну. Наши проводы едва не вылились в грандиозную политическую манифестацию за мир и дружбу между Сербией и Болгарией. Подполковник Бесоев при этом потирал руки и говорил, что так даже лучше: патриотические силы в Болгарии сумеют быстрее сковырнуть князя Фердинанда. Уже потом я понял, что и моя популярность, и непопулярность князя Фердинанда были в некоторой степени обусловлены действиями специальной агентуры, которой руководили люди, являющиеся коллегами Николая Бесоева. Настроения народа искусственно возбуждались, в результате чего трон под болгарским монархом, поставившим себя в зависимость от воли западных держав, ощутимо заколебался. Но Фердинанд в этом сам был виноват. Он правит этим народом в течении двадцати лет – и до сих пор не понял, какие вещи для болгар священны, а какие являются пустым звуком. Впрочем, большой любви я к нему не испытываю: он всегда был австрийской креатурой и при этом оставался себе на уме. А такое до добра не доводит.