– Не понимаю, – в тон своему адмиралу ответил кайзер, – чем колонии в жарких странах могли бы навредить Германской империи?
– Хотя бы тем, ваше королевское величество, – сказал Тирпиц, – что все меньше немцев соглашаются ехать жить в наши африканские или азиатские владения. Вместо того в поисках лучшей доли они отправляются в Российскую Империю или Североамериканские Соединенные Штаты. В Россию ваши подданные в последнее время едут даже охотнее, чем в САСШ. И даже чиновники нашей колониальной службы, выйдя в отставку, торопятся поскорее, на первом же пароходе, вернуться в Фатерлянд вместе с чадами и домочадцами. Дополнительные колонии вряд ли улучшат ситуацию, и нам надо будет либо германизировать местное население (подобно тому, как это делает ваш племянник на нерусских окраинах своей державы), либо нашими колониями банально некому будет управлять. Возможно, это и к счастью – поскольку грядущий упадок Британской империи связан как раз с тем, что легкие на подъем англичане без особых колебаний покидали территорию своей Метрополии и люди, составлявшие самый активный и деятельный слой англосаксонской нации, перестали быть британцами, превратившись в канадцев, североамериканцев, южноафриканцев, австралийцев и новозеландцев… И связи между частями этого некогда единого народа с каждым днем становятся все слабее и слабее. Пройдет еще лет сто – и настоящих англичан просто не останется, как когда-то в Древнем Риме не осталось настоящих римлян.
– Да уж, – хмыкнул кайзер, – «афродойч» или «тюркодойч» – звучит несколько пугающе. Но мы не должны останавливаться перед трудностями. Колонии – это не только источники доступного сырья, которого так не хватает нашей промышленности, но и дешевая рабочая сила, которую можно использовать на неквалифицированных работах. До каких пор владеть колониями будет позволено только тем странам, которые еще несколько столетий назад вступили в клуб колониальных держав? Это же несправедливо! Ведь, помимо Франции, которая, несмотря на все свои недостатки, очень крупная страна, существуют такие страны-карлики как Голландия и Португалия – ничего не значащие в европейском концерте, но при этом владеющие обширными колониями. Германия ничуть не хуже, а даже лучше их, и поэтому стремление к обретению колоний будет одной из главных целей моего царствования.
– Если вы так думаете, – сказал Тирпиц, – то мой вам совет – немедленно приводите в полную готовность германскую армию и отдавайте солдатам приказ ждать с прикладом у ноги. Не исключено, что Францию нам придется брать почти одновременно с Австрией, как только разрешится ситуация с этим астероидом. Русские явно показывают, что их планы ни в чем не изменились, также и нам следует действовать исходя из того же принципа. В момент, когда рассеется дым и осядет пыль, мы должны быть готовы к любому варианту действий.
– О да, мой добрый Альфред! – патетически воскликнул кайзер Вильгельм, – по последнему вопросу ты точно прав, и поэтому я именно так и поступлю. Я чувствую, что мир вскорости изменится до неузнаваемости, и Германия, под моим мудрым руководством, одной из первых получит от этого выгоду. Как поется в песне: «Дойчлянд, Дойчлянд, Дойчлянд Юбер Аллес[48]!»
28 июня 1908 года, полдень, Париж, Авеню дю Колонель Боннэ, дом 11-бис,
квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус,
Зинаида Гиппиус, литератор, философ и добровольная изгнанница.
С некоторых пор я потеряла покой. Странно – ведь подобное состояние было мне совсем не свойственно. Но, пожалуй, еще никогда в жизни я не испытывала подобного: это было предчувствие неминуемой катастрофы – настоящей, нерукотворной и очень близкой… Чувство это довлело надо мной все эти последние дни, и ничего нельзя было с этим поделать, как я ни старалась. Сумасшествие? Психоз? Или, быть может, интуиция? Да, многие не желали во все это верить. Не желала верить и я… Но ход событий стихийного плана не зависит от нашего желания или нежелания; и приписываемая мне ведьмовская сущность толкала меня к осознанию правды. ЭТО случится. Непременно. Я это просто знаю.
Наш старый мир исчезает, истаивает, покрывается дырами и съеживается как шагреневая кожа, а из-под него проглядывает что-то незнакомое, страшное. До недавней поры эти изменения были подспудными, почти незаметными, но в ближайшем будущем все должно было закончиться какой-нибудь грандиозной катастрофой, после которой торжествующие победители воткнут свой флаг в руины погибшей цивилизации. Дмитрий (Мережковский) был не прав. Двадцатый век будет не веком Хама, а веком Варвара. До зубов вооруженного Варвара, привыкшего брать понравившееся с помощью отточенной стали. Таков император Михаил и таковы его помощники, пришедшие к нам из далекого мира будущего. Война, неожиданно вспыхнувшая на Балканах – это только взблеск первой молнии грядущей грозы.
Дни шли за днями, и все вокруг было пропитано ожиданием грядущей беды… Беда подкрадывалась к нам, таясь в утреннем тумане, в алых отблесках заката, в шепоте ночного ветра. Она все время напоминала о себе какими-то неуловимыми деталями, которые пугали гораздо больше, чем истерические призывы откровенных паникеров. Я никогда не состояла в числе тех нервных мистически настроенных дамочек, которые любят пугать сами себя, – наоборот, ко всему, что бы ни происходило в моей жизни, мне удавалось относиться со здравомыслием. Но теперь это почему-то не срабатывало.
Однако говорить с кем-либо «об этом» я отказывалась. Даже с мужем. Мы лишь изредка обменивались шуточками по поводу конца света. Шутки наши носили в себе отпечаток мрачноватого фатализма. Но фаталистами мы при этом не были… Очевидно, мы оба таким образом пытались просто обмануть себя, высмеять свои дурные предчувствия. Хотя это не помогало.
Но однажды все то, о чем вначале просто ходили шепотки и домыслы, стало реальностью, сомневаться в которой уже не приходилось. Вчерашние вечерние газеты вышли с аршинными заголовками: «Прямо на нас летит гигантский метеорит!», «Париж будет уничтожен!», «Мы все умрем?».
Если французские астрономы все рассчитали правильно, то космический пришелец сотрет с лица Земли Париж, и вместе с ним, возможно, и еще несколько городов. Огненное уничтожение грозит всем нам, страшная смерть ждет всех тех, кто окажется под прицелом небесного тела. Правда, при этом по ту сторону Ламанша британцы уверены, что уничтожение грозит их вечно туманному Лондону, но каждый настоящий француз скажет, что на самом деле это не так. Париж и только Париж достоин бессмертной славы в веках, как город, уничтоженный падением гигантского метеорита. Чем были Помпеи во времена Древнего Рима – провинция, глушь, захолустье, деревня, в которой даже мухи дохли от скуки; но вот случилось извержение Везувия – и этот город сохраняется в памяти человечества уже две тысячи лет.
После того как я прочла эти газеты, внутри меня поселился какой-то холод… Нет, это не был страх. Это было нечто странное, иррациональное. Словно я что-то упустила – и теперь, перед лицом близящейся катастрофы, я должна вспомнить, понять – что именно. Но понять я не могла. Как не могла и сообразить, что нам теперь делать…
Мы с мужем стояли посреди комнаты, прижавшись друг к другу, и молча обводили взглядом стены нашей квартиры, ставшие такими родными за несколько лет… Мы молчали. Мы были растерянны. А в это время снизу доносились крики и вопли. Там, на улице, творился праздник непослушания. Правительство, президент Арман Фальер и депутаты Национального Собрания еще ночью эвакуировались в безопасное место, а вместе с ними город покинул даже призрак порядка, уступив место анархии. Революция без революции, карнавал неожиданной свободы, перемешанный с ужасом ожидания всеобщего уничтожения. Стрельбы пока не было, но это только пока. Пройдет еще немного времени, толпа разгромит оружейный лавки – и вот тогда начнется настоящий ужас.
– Уедем… – прошептала я, наконец, чтобы разбить это тяжкое молчание под какофонию уличного безумства.
Муж молчал. С ним тоже что-то происходило – что-то непонятное мне. И это было странно – ведь я хорошо знала своего супруга и вполне могла предугадать его реакции. Для меня он был как открытая книга.
– Не молчи… – сказала я, не глядя на него и сжав его руку.
Но он продолжал безмолвствовать. И от этого все напряжение, что копилось во мне эти дни, вдруг достигло своей критической черты.