Французские пленные говорят, правда, об ужасах войны, они рассказывают о наступившей на их родине нужде. Но их вид не дает оснований думать, что они терпят недостатки. Все хотят окончания войны, но никто не рассчитывает на него, «пока другие хотят войны».
Как обстоят дела в Англии? В хозяйственном и международном отношении Англия находится в большой опасности, и никто там не боится высказывать это. Ей остается один исход — победа. В продолжение этого года войны (1917) Англия превозмогла «припадок слабости». Одно время казалось, что всеобщее желание войны поколеблено, и требования сбавлены. Раздался голос лорда Ленсдоуна, но он смолк, под давлением всеобщего воинственного настроения, обещающего скорый конец борьбы. После хозяйственного и политического застоя летом снова чуялось назревание успеха — назревание, происхождение которого нам, конечно, не было известно до конца 1917 года. Мысль о приближении конца войны снова подымает весь народ. Опять охотнее переносятся лишения, отказываются от привычных условий и политических свобод в надежде, что сбудется предсказание, будто после счастливого исхода войны каждый англичанин станет богаче. На мир, следовательно, пока рассчитывать нельзя, разве военные расходы станут слишком велики. Пленные англичане ведут такие же речи в конце 1917 года, как и в конце 1914 года. Никто не испытывает удовольствия от сражения. Но об этом и не спрашивают там, за морем. Выставляются только требования, и они выполняются.
Иначе, чем во Франции и Англии, представляется положение в Италии. В походе прошлою осенью многие тысячи итальянских солдат без видимой причины бросали оружие, не по недостатку мужества, а из отвращения к бессмысленному для них кровопролитию. Но если не было военного воодушевления ни в армии, ни в стране, то все же народ не совсем ослабел, да он и знает, что его слабость поведет к голоду и холоду. Итальянская воля должна и впредь склоняться перед чужою волею. Такова судьба Италии с самого начала. Это терпят только ввиду богатой манящей добычи.
Из Соединенных Штатов долетает до нас еще меньше голосов, чем из враждебных европейских стран. То, что мы узнаем, подтверждает, однако, наши предположения. Блестящее, хотя и безжалостное добывание военных барышей прикрывается патриотизмом, а патриотизм не изменяет. И в стране, у входа в которую высится статуя свободы, ослепительно освещающая путь пришельцу, под влиянием военной необходимости царит безграничная власть. Там понимают, что такое война. По окончании войны пусть снова раздастся голос золотой свободы на благо человека; теперь, однако, она подавлена для пользы государства. Все слои и народности слились в борьбе за идею. А где иссякает вера или же голос крови говорит не в пользу англосаксонцев, там решающую роль играет золото.
О России нечего много говорить. Мы смотрим на ее внутреннее состояние, как на открытую огненную пучину. Быть может, она догорит до конца. Во всяком случае она повергнута, а с нею вместе и Румыния.
Таково было в конце 1917 года внутреннее положение в воюющих странах.
Многие тогда задавали себе вопрос: чем объясняется, что противник в своих неумеренных политических требованиях к нам не шел ни на какие уступки, несмотря на многие военные неудачи в 1917 г., несмотря на выход из войны России, несмотря на несомненно большое значение подводной борьбы и созданную этим неуверенность в возможности перевозки больших северо-американских сил на европейский театр войны? Как мог Вильсон еще 18 января 1918 года, при одобрении правительств наших противников, ставить нам такие условия мира, которые можно диктовать только поверженному врагу, но с которыми нельзя подходить к противнику, до сих пор боровшемуся с успехом и проникшему почти всюду глубоко во внутрь вражеской страны? Мой ответ на это был и остается следующий: в то время как мы побеждали вражеские армии, внимание правительств и народов было направлено на развитие внутренних отношений в нашем отечестве и у наших союзников. От противника не могли ускользнуть те слабости, которые я обрисовал. Эти слабости усиливали его надежды, часто непонятные для нас, и поддерживали его стремление к победе.
Наши обстоятельства были ему известны не только благодаря вражеской разведке, работавшей в самых лучших условиях, но и потому, что наш народ и его политические представители ничего не делали, чтобы скрыть от врагов наши неурядицы. Немец проявил себя еще настолько политически незрелым, что он не в состоянии был владеть собой. Он высказывал свои мысли вслух, не считаясь с последствиями. Он удовлетворял свое тщеславие, открывая перед широкими кругами свои знания и свои чувства. Приносил ли он этим пользу отечеству или вредил, было второстепенным вопросом с точки зрения тех космополитических чувств, которыми он был охвачен. Он считал, что действует справедливо и умно, был сам этим доволен и предполагал, что и слушатели его так же довольны. Тем для него все дело и кончалось. Эта ошибка мешала нам в нашей великой борьбе за национальное существование больше, чем военные неудачи: Недостаток политической самодисциплины, которая составляет у англичан вторую натуру, отсутствие той любви к отечеству, свободной от космополитических мечтаний, какой проникнуты французы, — вот наши минусы; они ярко сказались в немецкой резолюции о мире, обсуждавшейся в рейхстаге 19 июля 1917 г., т. е. именно в тот день, когда проявилась в последний раз русская военная сила. Я знаю хорошо, что среди объективных оснований этой резолюции большую роль играли некоторые разочарования в ходе войны, а также в видимых результатах нашей подводной борьбы.
Можно быть различного мнения о правильности такой пессимистичной оценки нашего положения — как известно, я считал его более благоприятным, но во всяком случае нельзя не видеть ошибки в этом парламентском шаге. В то время когда противник рад был бы каждому негромкому слову о мире с нашей стороны, мы просто кричали ему в ухо о том, что хотим мира. Те речи, которые якобы маскировали положение вещей, были так прозрачны, что не могли ввести в заблуждение никого во вражеском лагере. Так, на слова Клемансо: «Я веду войну», слышалось у нас эхо: «Мы хотим мира». Я был против этих резолюций мира не с точки зрения общечеловеческой, а с точки зрения солдата. Я предвидел, во что это нам обойдется, и выразил это в словах: «Еще год войны, по крайней мере». Еще год войны, при тяжелом положении родины и наших союзников.
Решающая борьба на западе
Серьезность положения, мною изображенного, естественно выдвигала вопрос: какие же надежды на благоприятное окончание войны были у меня, когда мы приступали к последним решительным сражениям?
Мой ответ будет ответом не политика, а солдата. Я считал, что Австро-Венгрия сможет справиться со своими фронтами ввиду военной слабости России и Румынии и тяжелого положения Италии. Я считал также, что Болгария в состоянии противостоять силам Антанты в Македонии. Турецкие силы в Малой Азии, благодаря революции в России были также освобождены. Поэтому Турция располагала достаточными силами, чтобы поддержать свои армии в Месопотамии и Сербии. По моему мнению, для того чтобы наши союзники могли выдержать, было достаточно правильного распределения военных сил. Большего я от них и не требовал. Мы сами своими силами хотели выиграть решительную битву на западе. Для этого мы должны были воспользоваться нашими освобождающимися силами на востоке и создать на западе армию, превосходящую силы нашего противника.
Что давало нам право рассчитывать на победу? Ответ легко дать, но нелегко объяснить. Это — «надежда». Надежда не на счастливую звезду, не на численность и внешнюю силу, нет — та надежда, с которой полководец ведет свою армию во вражеский огонь, убежденный в том, что она вынесет самое трудное и даже невозможное.
Я буквально чувствовал стремление войск выйти из ужасного положения оборонительной войны. Кроме того, от наступления я ждал и других результатов. Я надеялся, что с нашими первыми победоносными боями воспрянет наша родина. Я думал, что снова оживет военный дух в угнетенной Австро-Венгрии, что возникнут политические и национальные надежды в Болгарии и увеличится выдержка в далеких оттоманских областях. Военным идеалом был для меня, конечно, полнейший прорыв вражеской линии, который дал бы простор нашим операциям. Наше наступление требовало, однако, не только материальной подготовки, но и тактической. Мы совершено отказались от той тактики, когда отдельный человек под защитой своих соратников выдерживает натиск, — тактика, с которой мы хорошо познакомились на востоке.
Если вражеская пресса 1918 г. и говорила о массовых штурмах, то она употребляла это выражение прежде всего для того, чтобы удовлетворить потребность в сенсации, а затем — чтобы сделать картину битвы понятнее для массы. Откуда нам было взять людей для такой тактики и для таких массовых жертв? Конечно, все силы были привлечены для этого кровавого дела.
Но проведение военной задачи тормозилось нашими политическими и хозяйственными условиями и делало мое личное вмешательство необходимым.
Я бы хотел осветить этот вопрос всесторонне и начну с востока. 15 декабря на русском фронте было заключено перемирие. Ввиду разложения русской армии мы еще раньше отвели оттуда большую часть наших боевых сил, оставив только часть боеспособных дивизий до окончательного расчета с Россией и Румынией. Конечно, мы были бы очень довольны, если бы начало 1918 г. ознаменовалось миром на востоке. Вместо этого из Брест-Литовска раздавались дикие агитационные речи доктринеров разрушения. Широкие народные массы всех стран призывались этими подстрекателями свергнуть угнетающее их иго и установить царство террора. Мир на земле должен быть обеспечен массовым убийством буржуазии. Русские парламентеры, и прежде всего Троцкий, смотрели на переговоры, которые должны были примирить сильных противников, как на средство сильнейшей агитации. При таких условиях неудивительно, что переговоры о мире не подвигались вперед. По моему мнению, Ленин и Троцкий вели активную политику не как побежденные, а как победители, причем они хотели внести разложение в наш тыл и в ряды нашего войска. Мир при таких условиях грозил стать хуже, чем перемирие. Представители нашего правительства при обсуждении вопросов мира поддавались ложному оптимизму. Высшее военное командование учитывало опасность и предостерегало против нее.
Пусть велики были эти трудности, от которых страдало наше представительство в Брест-Литовске, но я во всяком случае обязан был настаивать на том, чтобы ввиду предпринятых нами операций на западе мир на востоке был заключен как можно скорее. Дело однако осложнилось, когда Троцкий 10 февраля отказался подписать мирный договор, объявив в то же время, что война кончена. В этом презрительном отношении Троцкого к основам международного права я мог видеть только попытку продлить неопределенное положение на востоке. Было ли это результатом влияния Антанты, я не знаю. Во всяком случае, положение создалось невозможное. Канцлер граф Гертлинг присоединился к взгляду верховного командования. Его Величество император решил 13 февраля, что 18-го снова должны быть начаты враждебные действия на востоке.
Проведение операций почти нигде не встретило серьезного сопротивления врага. Русское правительство признало теперь угрожающую ему опасность. 3 марта в Брест-Литовске был подписан мир между четверным согласием и Великороссией. Русская военная сила вышла из войны. Большие территории страны и целые народности были оторваны от русского тела. Образовалась большая трещина между Великороссией и Украиной. Выделение по мирному договору окраинных государств было для меня военным успехом. Этим был создан, если можно так выразиться, буфер позади нашей границы против России. С политической точки зрения я приветствовал освобождение Балтийских провинций, потому что немецкое влияние могло теперь там развиваться свободнее, и могла усилиться колонизация этих областей.
Нечего и говорить, что переговоры с русским правительством террора очень мало соответствовали моим политическим убеждениям. Но мы были вынуждены прежде всего заключить договор с существующими властителями Великороссии. Впрочем, тогда там все так волновалось, что я лично не верил в длительное господство террора.