Совсем иное дело — самовоспитание. Здесь задача усложняется: здесь нужно глубокое знание психической природы человека и его ресурсов для этого дела. Выходя из лицея, молодой человек, которого до тех пор контролировали родители или наставники, от которого правила заведения требовали совершенно определенной, регулярной работы, оказывается в один прекрасный день один в большом городе, без надлежащей подготовки, без надзора, часто без советчика, а главное — без строго определенной цели; ибо готовиться к экзамену или знать, что все твое время распределено по часам, — это две совершенно разные вещи. Нет больше ни наказаний, ни наград; единственное сдерживающее начало — да и то слабое, отдаленное — это боязнь провала на экзамене в конце года.

Но даже и тут нет места серьезному опасению, так как большинство студентов почти не работает и все-таки переходит. И каждый утешает себя мыслью: «Не беда: за месяц до экзамена выучу».

Чтобы обеспечить преобладание идеи при таких неблагодарных условиях, надо найти ей поддержку в тех чувствах, какие уже имеются наяву у студента. За это дело надо взяться умеючи, но прежде мы должны подвести подробный итог нашим ресурсам и поближе познакомиться с теми способами, какими создаются необходимые ассоциации между идеями и поступками.

2. Рассмотрим сначала взаимные соотношения идеи и эмоциональных сил, благоприятствующих делу нравственного самоуправления.

Философы, к сожалению весьма немногочисленные, изучавшие взаимные соотношения ума и чувства, склонны вообще различать два рода познавания: познавание умственное в собственном смысле и познавание сердцем³ или чувством.

Такая форма изложения основной истины совершенно неправильна. Всякое познавание идет от ума. Но когда познавание сопровождается эмоцией, оба элемента — эмоциональный и интеллектуальный —тесно сливаются, и чувство — элемент, так сказать, более объемистый и более интенсивный, — выступает на первый план в нашем сознании, оставляя в тени сопутствующую ему идею. Мы видели выше примеры, когда идея, бывшая раньше холодною, внезапно возбуждает такую сильную эмоцию, что с этой минуты идея уже не может возникнуть в сознании, не вызвав тотчас же воспоминания эмоции, — воспоминание, которое в сущности есть та же эмоция, только в зародыше. Я по крайней мере могу сказать о себе, что со дня случая, оставившего во мне такое сильное впечатление⁴, стоит мне только представить себя скользящим по склону крутого обрыва, как я уже чувствую головокружение. Ассоциация между идеей и эмоцией, раньше мне неизвестной, на мое несчастье сделалась автоматичной с одного раза. Спрашивается, можно ли подобные ассоциации создавать искусственно? Если бы ответ был отрицательный, то не могло бы быть и речи о воспитании воли. Однако ж мы только что видели, что всякое воспитание основано на этой возможности. Но вопрос: может ли молодой человек, студент, вполне располагающий собой, никому не обязанный отчетом, попытаться за свой собственный страх и счет сделать то, что делали для него родители и наставники? Если нет, то самовоспитание — велик невозможная.

Бесспорно, что такие ассоциации создаются нелегко. Несомненно и то, что они требуют времени и настойчивых усилий. Но что они возможны, это нам кажется еще более несомненным. В этой возможности наше освобождение. Утверждать, что она существует, значит утверждать, что мы свободны. И мы, не колеблясь, говорим да, мы свободны. Каждый из нас может, если захочет, связать с представлением, например, неприятной работы такие чувства, которые с течением времени сделают ее приятною. Мы говорим: чувства, а не чувство, потому что у человека, занимающегося умственным трудом, идея ассоциируется обыкновенно не с одной, а с многими эмоциями. Кроме того, такие ассоциации редко бывают результатом единичного опыта, как в вышеприведенном примере. Образование ассоциации напоминает процесс рисования: рисунок создается отдельными, последовательными штрихами. Каждое новое повторение ассоциации, в силу закона привычки, начинающего действовать с первого же раза, оставляет в нашем сознании как бы общий набросок рисунка; решительные штрихи, сделанные в момент полной энергии, закончат рисунок в главных чертах, а затем постепенные терпеливые подправки дадут ему последнюю отделку.

Этот медленный, кропотливый труд необходим, ибо работа мысли, — когда последняя работает одна, без поддержки, — до такой степени противоречит человеческой природе, молодому человеку бывает так трудно подолгу напрягать внимание, что для того, чтобы он мог успешно бороться с тем чувством отвращения, какое возбуждает в нем это состояние неподвижности и в особенности сосредоточение внимания на голой идее, он должен приковать к ней крепкой цепью ассоциации все эмоциональные силы, которые могут поддержать его волю в ее противодействии роковому могуществу человеческой косности и лени.

Так, если мы проследим, что поддерживает нашу энергию в долгие часы того утомительного и скучного труда, какого требует, например, обработка длинного сочинения (если мы отдаемся ему всем сердцем), то увидим, что тут действует целая могущественная коалиция чувств, направленных к одной и той же цели: во-первых, живое ощущение собственной энергии, непосредственно вытекающее из самого процесса труда; затем глубокая радость познания истины, являющаяся наградой размышления; далее чувство собственного превосходства, какое дает нам преследование возвышенной цели; ощущение силы, физического благосостояния, являющееся результатом направленной и с начала до конца полезной деятельности. Прибавьте к этим могущественным двигателям сознание того уважения, какое вы возбуждаете к себе со стороны людей праздных, следящих за вами частью с полным сочувствием, частью не без примеси зависти; глубокое наслаждение чувствовать, как постепенно расширяется ваш умственный горизонт, не говоря уже об удовлетворении самолюбия, честолюбия, и об удовольствии видеть радость дорогих вам людей. Прибавьте, наконец, более высокие двигатели: любовь к человечеству, сознание той пользы, какую вы можете принести молодежи, блуждающей в потемках, потому что никто до сих пор не указал ей дороги к высшему искусству — искусству управлять собой. В эгоистических чувствах настоящего и будущего, в чувствах альтруистических, бескорыстных, мы имеем целое сокровище влечений, эмоций, страстей, которые мы можем призвать к себе на помощь, которые, по нашему желанию, сольются в одну могучую, до этого разбросанную силу и сделают то, что цель, казавшаяся нам раньше холодной и отталкивающей, превратится в живую, привлекательную цель. Весь наш энтузиазм, всю теплоту нашего сердца мы отдадим этой цели; мы разукрасим ее, как украшает любимую девушку влюбленный своими грезами, пылом своих желаний, с той разницей, что у влюбленного такое перенесение собственных иллюзий на их объект совершается бессознательно, а у нас оно будет сознательным, сделается по нашему желанию и только с течением времени станет самопроизвольным.

Как! Скряга в своей любви к деньгам доходит до того, что жертвует ей своим здоровьем, удовольствиями, даже честностью, а мы не сможем настолько полюбить такое благородное дело, как умственный труд, чтобы заставить себя жертвовать ему ежедневно по несколько часов, которые мы отнимем у своей лени! Какой-нибудь торговец поднимается изо дня в день с пяти часов утра и все свое время до девяти вечера отдает в распоряжение своих клиентов, поддерживаемый одной только надеждой, что когда-нибудь под старость он переедет в деревню и заживет на полном покое, а наша молодежь остановится перед перспективой проводить ежедневно каких-нибудь пять часов за рабочим столом, чтобы обеспечить себе в настоящем и будущем все неисчислимые радости высокой умственной культуры! Если бы даже сама по себе работа была неприятна, она всегда приятна, — а когда ее делают от чистого сердца — то можно быть уверенным (закон ассоциаций идей нам в этом подтверждение), что сила привычки скоро облегчит тягость усилия и в конце концов сделает его приятным.

В сущности мы имеем самую широкую возможность, пользуясь содействием ассоциаций, делать для себя привлекательным то, что раньше нас отталкивало. И прежде всего мы можем обогащать, делать более сложными чувства, благоприятствующие развитию нашей воли, мы можем усложнять их до неузнаваемости. Взять хоть чувство мистика, у которого, по выражению святого Франциска Сальского, «душа исчезает и растворяется в Боге». Кто бы узнал в этом сладостном чувстве синтез того страха первобытного человека, когда без одежды, безоружный перед лицом окружающей его, неизмеримо сильнейшей природы, он испытывает живое чувство своего бессилия и ужаса перед ее таинственной мощью? Да одним словом, начиная с того чувства, какое вызывается в нашей душе сознанием краткости человеческой жизни, — «этого ускользания часа за часом, этого незаметного, но если вдуматься — безумного бега, этого бесконечного дефилирования крохотных секунд, которые толкают друг друга и гложут тело и жизнь человека» (Мопассан), — нить ни одного чувства, которое не могло бы прийти нам на помощь и научить нас презирать все низменное и прошлое, что отвлекает нас от нашей задачи.

Конечно, мы не можем ни возбудить, ни создать такое чувство, которого нет в нашем сознании. Но я не думаю, чтобы в человеческом сознании могли отсутствовать элементарные чувства. Во всяком случае, если и существуют люди, так резко отличающиеся от своих ближних, то мы обращаемся не к ним. Наша книга — не руководство тератологии; она предназначается для нормальных молодых людей . К тому же таких чудовищ и нет. Встречали ли вы когда-нибудь человека, у которого жестокость была бы отличительной чертой, который никогда, ни при каких обстоятельствах не испытал бы чувства жалости — ни к матери, ни к отцу, ни даже к самому себе? Мы говорим: никогда, потому что раз такие движения сердца, как жалость, бывают у человека хоть изредка, то значит они возможны и всегда будут возможны. А так как мы знаем («Основы Психологии» Спенсера) с одной стороны, что самое сложное, самое высокое чувство есть лишь синтез тесной ассоциации многих элементарных чувств, и так как с другой стороны мы видели, что энергичное и продолжительное внимание, направленное на любое душевное состояние, стремится выдвинуть последнее на первый план, осветить его полным светом сознания и, следовательно, дает ему возможность возбудить ассоциированные с ним состояния и сделаться центром душевной организации, то мы утверждаем — каждый может проверить это на себе, — что от нас зависит укрепить, поощрить, так сказать, скромное, робкое чувство, чувство, которое, если можно так выразиться, едва смело дышать, стесненное, униженное своими сильными соседями, и прозябало незаметное, как те, невидимые при свете солнца, звезды, что блестят на небе и днем, хотя невежды и не подозревают их присутствия. Таким образом внимание, которым мы располагаем, заступает место той творческой силы, которой мы лишены.

Кроме того: чем объясняется успех романов и главное то, что все их понимают? Именно тем, что каждый роман возбуждает к деятельности какую-нибудь группу чувств, для проявления которых нет места в обыденной жизни. Это та же игра в войну за отсутствием «настоящей» войны. И если большая часть общества может читать и понимать романы великих мастеров, не служит ли это доказательством, что у большинства читателей есть чувства, но чувства эти дремлют, выжидая только случая, чтобы проснуться и выступить при полном свете сознания? Было бы странно, если бы, вполне располагая своим вниманием и воображением, мы не могли сделать с собой то, что делает с нами романист. И мы можем. Я, например, могу по своему желанию искусственно возбуждать в себе чувство гнева, умиления, энтузиазма, — словом, то чувство, какое мне нужно для достижения желаемых результатов.

Разве мы не знаем примеров, что научное открытие создавало (в общеупотребительном смысле этого слова) совершенно новые чувства? Можно ли себе представить более холодную на первый взгляд идею, чем картезианство? А между тем, зародившись в пылкой душе Спинозы, эта абстрактная теория создала в ней целую новую систему чувств, дотоль разбросанных, и, сгруппировав их вокруг жившего в нем глубокого чувства человеческого ничтожества, вызвала появление на свет самого страстного, самого восхитительного метафизического романа, какой мы только имеем. Можно ли сказать, что чувство любви к человечеству родится с человеком? Не есть ли это чувство продукт сознания, новый синтез, — синтез, обладающий ни с чем не сравнимой силой? И не ясно ли, что Милль был прав, когда сказал: «культ человечества может овладеть всей человеческой жизнью, окрасить собой мысль, чувство, поступки, захватить всего человека с такой силой, что сила религии перед ней будет лишь слабым намеком, как бы предвкушением ее».

И притом направлять и соединять в одно целое беспорядочные элементарные чувства, придавая им точную, ясную форму, разве это не прямое дело ума? Ведь всякая эмоция, всякое желание само по себе смутно, слепо и, следовательно, бессильно. За исключением инстинктивных чувств (таких, как гнев, страх и т.п.), выливающихся наружу самопроизвольно, большая часть эмоций требует поддержки ума. В душе возникает чувство страдания, недовольства и ум объясняет его точный, истинный смысл. Роль ума — изыскивать способы удовлетворять желанию. Представьте, что вас захватила метель на Монблане; вы страдаете от холода, томитесь страхом ужасной, близкой смерти: ведь ум ваш, и только он один, подскажет вам мысль вырыть в снежной стене пещеру, где вы переждете, пока минует опасность. Или предположим, что вас, как Робинзона Крузе, выбросило на необитаемый остров, что сделают для вас все ваши чувства: отчаяние, страх, жажда спасения, если ум не придет к ним на помощь? Человек, положим, терпит нужду и желал бы выйти из своего тяжелого положения и тут опять-таки ум будет руководить его действиями, даст им прямое, определенное направление. Сравните то смутное, неопределенное волнение, какое вызывает половое влечение у молодого человека, еще чистого и невинного, с тем напряженным, отчетливым желанием, каким оно становится после первого опыта, — и вы поймете, какой поддержкой является ум для эмоций. Итак, для того чтобы эмоции, желание могло приобрести полную живость, нужно только, чтобы предмет желания сделался вполне ясен уму, так, чтобы все его приятные, соблазнительные или просто полезные стороны выступили в сознании выпукло и ярко.

Итак, в силу того только факта, что мы существа разумные и можем предвидеть (ибо в сущности знать — это и значит предвидеть), мы можем утилизировать все имеющиеся в нашем распоряжении, рассмотренные выше средства для укрепления полезных нам чувств. Наше прямое, внешнее влияние над эмоциями невелико, но мы можем дать ему очень широкое распространение разумным применением закона ассоциаций.

Ниже мы увидим, что можно удвоить это влияние, окружить себя такою средой, которая способствовала бы развитию известных эмоций, — будь это семья, товарищество, знакомства, чтение, примеры и т.д. Впрочем нам еще придется рассматривать подробно этот косвенный способ воздействия человека на свое «я» (Отдел V).

Вышеизложенные доводы должны нас одобрить: теперь у нас есть надежда на успех. Если для того, чтобы идея могла слиться с поступком, ей нужна теплота эмоции, то (теперь это уже ни для кого не может составлять вопроса) мы можем вызывать эту теплоту там, где она нам нужна, — вызывать не помощью fiat’a, но разумным применением законов ассоциаций. Как видите, первенство ума уже не кажется более таким невозможным.

Но нам еще предстоит рассмотреть поближе взаимные соотношения идей и эмоций. Чувство — состояние тяжеловесное, объемистое, трудно возбуждаемое. Следовательно, можно предсказать a priori — что подтверждается и опытом, — что чувство присутствует в сознании сравнительно редко. Ритм его появлений и исчезновений очень широк. Эмоция имеет свои приливы и отливы. В промежутках между ними душа пребывает в состоянии покоя, аналогичном тому состоянию моря, когда вода стоит в нем на одинаковой высоте. Такой перемежающийся характер эмоций дает нам широкую возможность упрочить для себя торжество разумной нравственной свободы. Собственно говоря, и мысль по природе своей подвержена колебаниям: и она тоже, как чувство, постоянно идет то на убыль, то на прибыль, но взрослый молодой человек, уже прошедший суровую дисциплину труда и воспитания в семье и в учебном заведении, имеет над своей мыслью довольно сильную власть. Он может подолгу поддерживать в своем сознании те представления, какие ему нужны. Сравнительно с непостоянством эмоций устойчивость мысли очень велика. Во время прилива эмоциональной волны мысль стоит на стороже. Готовая утилизировать ее прибыль; во время отлива она может действовать активным путем. Она может воспользоваться своей временной диктатурой, чтобы подвинуть вперед оборонительные работы против врага и увеличить силы союзников.

Когда чувство начало идти на прибыль в нашем сознании (здесь речь идет только о чувствах, благоприятных для нашей задачи), мы должны, не теряя времени, спускать на воду нашу ладью; «чтобы принимать плодотворные решения, — говорит Лейбниц, — надо пользоваться добрыми движениями сердца, ибо это голос Божий, который нас зовет». Каково бы не было союзное нам чувство, овладевшее нашей душой, воспользуемся им без промедления для нашего дела. Узнали мы об успехах товарища и почувствовали, что это известие пришпорило нашу колеблющуюся волю, — живей за работу! Соберем все свое мужество и скинем с плеч эту гору, которая вот уже несколько дней давит нас, терзает нас угрызением, неотступно стоит перед нами, потому что мы не в силах встретить неприятность лицом к лицу, но не в силах отделаться и от назойливой мысли о ней. Овладело ли нами чувство величия и святости труда, благодаря прочитанной книге, или просто мы ощущаем особенный прилив физической и умственной энергии, которая делает работу приятной, — живей за перо! Надо пользоваться такими моментами, чтобы приобрести прочные привычки, чтобы насладиться глубокими радостями плодотворной, производительной мысли так, чтобы память надолго сохранила их благоухание, чтобы испытать гордое сознание власти над собой.