4. К счастью, наше положение не так безнадежно, как это могло показаться. Один существенный фактор, который мы до сих пор проходили молчанием, может дать уму человека ту силу, которой ему недостает. Великий освободитель наш — время — в конце концов даст нам возможность делать то, чего мы не можем сделать теперь. Непосредственной нравственной свободы у нас нет, так мы заменим ее искусственной свободой; мы добудем ее хитростью, с помощью посредников; мы подойдем к ней окольной дорогой.
5. Но прежде чем мы приступим к изложению метода, который приведет нас к самоосвобождению, небесполезно будет подвести итоги нашим ресурсам в этом смысле, не пренебрегая ни одним, и, памятуя, что мы бессильны или почти бессильны над тем, чем обусловливается сущность наших эмоций, посмотреть, не можем ли мы добиться некоторого успеха, если откроем способы влиять на их подчиненную служебную сторону.
Физиологический аппарат, обусловливающий сущность эмоции и совмещающий в себе большую часть органов (главным образом — сердце), не подчиненных нашей воле, — нам не подвластен; мы не можем влиять на него прямым путем — путем психического воздействия. Здесь мы поможем действовать только внешними средствами, принадлежащими к области терапевтики.
Мы можем усмирить приступ сильного гнева приемом дигиталиса, который имеет свойство регулировать движения сердца. Мы можем положить предел самому сильному половому возбуждению, удалить семенную жидкость — причину волнения. Мы можем побороть нашу лень, физическое и умственное оцепенение, с помощью кофе. Но кофе ускоряет биение сердца, делает его неровным, спазматическим, у очень многих людей предрасполагает к раздражительности. У большинства нервных людей он вызывает одышку, ощущение сжатия и дрожи в руках и ногах, а у иных возбуждает чувство тоски, беспричинную тревогу и даже ни на чем не основанный страх.
Впрочем, немного надо времени, чтобы перечислить наши ресурсы с этой стороны, и в результате нам придется сознаться, что прямое наше влияние в той области, которая составляет сущность эмоций, так ничтожно, что едва ли стоит на нем останавливаться.
Совсем иное дело та сторона эмоционального аппарата, которая выражается в движениях мышц. Над внешними проявлениями эмоции мы полные господа, ибо от нас зависит сделать или не сделать то или другое движение. Связь между чувством и внешним его выражением постоянно поддерживается. А это общий психологический закон, что если два элемента часто ассоциируются между собой, то они приобретают свойство взаимно вызывать друг друга.
Этот закон и имели в виду самые глубокие мыслители из психологов-практиков, занимавшихся воспитанием чувств — Игнатий Лойола так же, как и Паскаль, — когда они рекомендовали верующим внешние проявления веры, как в высшей степени способствующие приведению души в соответственное эмоциональное состояние. Известно, что во время гипнотического сна положение тела, соответствующее той или другой эмоции, неизбежно вызовет и самую эмоцию. «Какое бы положение вы не придали телу пациента с целью выразить этим положением какую-нибудь определенную страсть, но раз только мышцы, участвующие в проявлениях этой страсти, пришли в движение, в тот же миг возбуждается и самая страсть, и весь организм мгновенно ей отвечает». Дутальд-Стьюарт рассказывает, что, по словам Бурке, тот часто испытывал, как в нем разгорался гнев по мере того, как он подражал внешним признакам этой страсти. Да разве мы не знаем, как часто собаки, дети и даже взрослые люди, начавши бороться шутя, кончают тем, что серьезно рассердятся? Разве мы не знаем, как заразительны слезы и смех или каким несчастьем бывает для семьи, какое уныние наводит на всех угрюмый, скучающий человек? А китайский церемониал, так сильно способствующий поддержанию авторитета верховной власти, разве он не был сознательно установлен Конфуцием, который думал, как и Лойола, что известные движения должны внушать соответствующие им чувства? А католические обряды с их церемониалом, имеющим такое глубокое психологическое значение, разве не делают они сильного впечатления даже на маловерующих людей? Пусть попробует верующий католик не податься чувству глубокого благоговения в тот момент, когда по окончании пения, среди мертвой тишины все верные, как один человек, простираются ниц. Или кому из нас не случалось испытать на себе, как может иногда развеселить человека, удрученного самыми тяжкими заботами, посещение веселого, жизнерадостного приятеля?.. Что пользы, впрочем, нанизывать примеры? Каждый и сам наберет их достаточно, если захочет поискать.
К несчастью, мы можем называть только уже существующие чувства. Чувство можно разбудить, оживить, но не создать. Воскрешенное таким образом чувство остается довольно слабым. Двигатель, действующий на него извне, может считаться лишь драгоценным подспорьем. Он служит скорее для того, чтобы поддерживать чувство при полном свете сознания. По отношению к чувству он играет такую же роль, как движения, и в особенности записывание, по отношению к мысли, т.е., как мы уже сказали, роль драгоценного подспорья, которое не дает посторонним впечатлениям отвлекать наше внимание и удерживает на первом плане цепь ассоциаций идей, всегда готовую разорваться и уступить свое место новым ассоциациям. Но рассчитывать возбудить в душе чувство, еще не зародившееся или даже находящееся только в зародыше, значит не знать, что основной элемент всякой эмоции нам не подвластен.
И обратно: как бы сильно ни захватило нас чувство, страсть, одним словом — эмоция, мы можем не позволит ей вылиться наружу. Под влиянием гнева человек сжимает кулаки, стискивает челюсти; его личные мускулы напрягаются, дыхание становится прерывистым: иначе гнев не может выражаться. Но — quos ego! Я могу заставить свои мускулы распуститься, приказать своему рту, чтобы он улыбался; я могу умерить судорожные сжатия дыхательных путей. Но если я не успел погасить первые вспышки зарождающейся, еще слабой эмоции, если я дал ей развиться, все мои усилия могут остаться бесплодными, в особенности, если ко мне не подоспеет на помощь внутренний союзник — какая-нибудь другая эмоция: чувство собственного достоинства, боязнь скандала и т.п. То же можно сказать и об эмоции чувственности. Если ум является соучастником желания, если внутреннее противодействие слабеет, то противодействие мышц, посредников желания, длится недолго. Общее правило: блокада неприятеля никогда не приведет к победе, как бы безукоризненно ни велись осадные работы, если осаждающие войска чувствуют, что начальники их работают и готовы идти на уступки. Для того, чтобы мускулы могли с успехом противодействовать страсти, их должна поддерживать союзная армия всех внутренних сил.
Из вышеизложенною следует, что, действуя извне, мы не можем оказать большого влияния на наше внутреннее «я». Возбудить в душе или же парализовать, сделать бессильным и в особенности уничтожить то или другое чувство прямым воздействием воли мы не можем. Все эти внешние средства могут служить для нас только добавочной поддержкой, — поддержкой без сомнения драгоценной, но которая окажется пригодной лишь в том случае, если она будет действовать заодно с каким-нибудь могучим внутренним двигателем.
6. Итак, если б мы были ограничены настоящим, если б мы жили изо дня в день без предвидения, всякая борьба была бы бесполезна. Мы были бы бессильными зрителями происходящей в нас распри идей, чувств и страстей. Картина была бы не лишена интереса, но ум созерцал бы ее без надежды, заранее уверенный в своем поражении. Быть может, и это самое большее, он мог бы, как любители пари на скачках, находить удовольствие в том, чтобы предсказывать исход борьбы; быть может, в конце концов он достиг бы того, что предсказания его были бы всегда безошибочны. Да, впрочем, у большинства людей ум и не играет другой роли: почти все мы — жертвы обмана, к которому приводит нас наше предвидение. Мы считаем себя свободными, потому что предвидим, что должно случиться, а случается именно то, что мы хотим, чтобы случилось. Ум человеческий, стыдясь своего бессилия, любит убаюкивать себя сладкой иллюзией своей неограниченной власти. Но в действительности влечения обделывают все дела без него, и на исход борьбы он имеет не больше влияния, чем какой-нибудь метеоролог, безошибочно предсказывающий погоду, — на степень насыщения атмосферы.
Но то, что составляет правило и заслуженное возмездие для тех, кто не прилагал никаких усилий завоевать себе свободу, не есть абсолютное, общее правило. У себя мы можем предписывать свои законы. Время, будущее поможет нам завоевать ту свободу, в которой нам отказывает настоящее. Время — великий наш освободитель. Время — это высшая власть, освобождающая ум, дающая ему возможность сбросить с себя иго страстей и животного естества. Ибо всякая эмоция есть сила слепая и грубая, и люди, которые плохо видят свой путь — будь они хоть Геркулесы по нравственной силе, — должны позволить вести себя людям, которые видят его хорошо. Пользуясь поддержкой времени, приобретая мало-помалу сноровку, ум человеческий, путем спокойной, терпеливой и настойчивой тактики, постепенно, но несомненно овладеет властью и даже диктатурой, — диктатурой, которую будут ослаблять разве только леность владыки да кратковременные восстания подданных.
Итак, время — тот союзник, который может привести нас к нравственной свободе. Нам предстоит теперь исследовать сущность и последствия такого самоосвобождения путем времени, а затем мы перейдем к практическим средствам.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Возможность владычества ума
1. В деле достижения власти над своим «я» самое важное — установить прочную связь привычки между идеями и поступками так, чтобы непосредственно за возникновением мысли в уме следовал поступок с отчетливостью и силой рефлекса. Но мы уже убедились в той печальной истине, что свойство вызывать поступок с такою почти автоматической быстротой принадлежит только чувству. Цепь ассоциации между идеей — идеей необходимости работать, например, — и выражением ее в действии не может быть скована без огня. Нужна вся теплота эмоции, чтобы эта спайка была достаточно крепка.
Но при соблюдении последнего условия она может приобрести чрезвычайную прочность. Что такое, например, воспитание, как не возбуждение к деятельности могущественных чувств с целью выработать привычку мыслить и действовать, т.е. с целью организовывать в уме ребенка крепкие ассоциации между идеями и идеями, идеями и чувствами, идеями и поступками? Действуя сначала под влиянием страха, самолюбия, желания сделать приятное родителям, ребенок мало-помалу овладевает своим вниманием, сдерживает свою наклонность шуметь и жестикулировать, старается быть опрятным, учиться; другими словами, для того, чтобы порвать связь между известными влечениями и их естественным выражением и установить новую, дотоле не существовавшую, прочную связь между определенными идеями и поступками, воспитатель прибегает к посредничеству могущественных эмоций.
Религиозное чувство в такие эпохи или в такой среде, где вера очень сильна, создает массу энергии, потому что составляющие его основные, элементарные чувства — и сами по себе очень сильные — сплочены еще в крепкий союз. Боязнь общественного мнения, преклонение перед авторитетом лиц, облеченных ореолом святости, цикла воспоминаний, имеющих своим источником воспитательную среду, страх вечной кары, надежда на вечную награду, страх Бога, карающего судии, всевидящего, вездесущего, читающего самые сокровенные наши помыслы, — все это как бы сливается в одну эмоцию, в высшей степени сложную, но кажущуюся нашему сознанию простою. Мысли и поступки накрепко спаиваются между собой в жарком пламени этого могучего чувства. Так, например, у высших натур между верующими оскорбление не вызывает гнева, до такой степени искренно у них чувство смирения, и с такой быстротой могут они вызывать его в своей душе. Целомудрие не стоит им даже борьбы,— до такой степени подавлены, очищены, убиты в них чувственные вожделения, воспламеняющие мозг человека, стоящего на более низком нравственном уровне. Да, религиозное чувство дает нам превосходный пример, на котором мы можем воочию убедиться, что самые могущественные влечения могут быть побеждены одной только силой противодействия более высокой эмоции.
Ренан говорил: «Я чувствую, что всей моей жизнью управляет вера, которой у меня уже нет: вера имеет ту особенность, что продолжает действовать, даже когда она уже умерла». Но эта особенность не есть исключительное свойство веры. Всякое искреннее чувство, долго служившее связующим звеном между известными идеями и поступками, может исчезнуть: чувство исчезло, но связь остается — совершенно как в силлогизме, где средний член пропадает, раз вывод закончен.
Но прочные ассоциации, которые так легко завязывают чувство, могут быть созданы и идеей, если она заручится содействием чувств. Такого рода ассоциации — вещь самая обыкновенная: при той системе воспитания, какая применяется в наших семьях и лицеях, родители и наставники могут, как мы уже видели, создавать ассоциации по своему произволу. То же можно сказать и о религии.