И вот, к этой то сокровищнице универсальной глупости обращается каждый товарищ нашего студента; в ней он черпает свой оборотный умственный капитал, который и разменивает на мелкую монету по мере того, как представляется надобность. В пословицах — в живой и сжатой форме — выражается народная мудрость, т.е. наблюдения людей, незнакомых с самыми элементарными основами правильного наблюдения, не представляющих себе даже приблизительно, в чем состоит убедительный опыт. Беспрерывно повторяясь, все эти изречения в конце концов приобретают такой авторитет, что оспаривать его становится неприличным. Заходит ли речь о молодом человеке, бессмысленно жертвующем всеми наслаждениями, действительно достойными этого имени, тщеславному удовольствию таскать за собой по пивным какую-нибудь взбалмошную и грубую женщину, — «пусть перебесится: надо же отпраздновать молодость», скажет какой-нибудь солидный господин, желая щегольнуть широтой своих взглядов, и хорошо еще, если при этом он не поощрит молодого человека продолжать в том же духе, выразив живейшее сожаление, что время подобных шалостей миновало для него самого.

Не побоимся же сказать прямо: все эти ходячие, освященные временем формулы наносят величайший вред молодежи, мешая ей додуматься до правды. А так как во всех странах Европы и Америки молодой человек, выходя из коллежа или лицея, оказывается сразу один, в большом городе, без всякого надзора, без нравственной опеки; так как никого из нас никогда не предостерегали, чтоб мы держались подальше от гибельной атмосферы нелепых предвзятых понятий, какою дышит учащаяся молодежь, то все наше бессмысленное поведение, приводящее к таким печальным последствиям, объясняется весьма просто. Все эти шайки буйных студентов, которых так осуждают солидные люди, все это — готовые, принятые на веру идеи, загромождающие головы тех же солидных людей, но идеи воплотившиеся, осуществленные наделе.

Влияние этих идей до такой степени прочно, что остается только завидовать тем, кому удается освободиться от них в зрелом возрасте. Подчиняясь этому влиянию, особенно когда на подмогу ему приходят слабость воли и природные влечения низшего разбора, многие из нас пытаются оправдать ходячими изречениями свою порочную юность и зрелый возраст, служащий ей продолжением. Все это скопище заблуждений — результат воспитания, влияния речи, примеров, среды и природных влечений — образует в уме юноши нечто вроде густого тумана, который мешает ему правильно видеть. Чтобы рассеять этот туман, есть только одно средство: уходить в себя, размышлять, отгонять от себя низменные внушения среды и заменять их всем тем, чему нас учат великие умы, стараясь привести свое внутреннее «я» в состояние полного покоя, чтобы эти благодетельные внушения могли проникнуть до самого дна нашей души. Уединение и тишина, необходимые для такого проникновения, вполне доступны для студента: позднее у него никогда уже не будет такой абсолютной свободы, и, право, нельзя не пожалеть, что именно в тот период, когда мы пользуемся полной независимостью, мы так мало владеем собой.

Тем не менее остается все-таки несомненным, что самоуглубление может помочь нам рассеять мало по малу наши иллюзии — достигнем ли мы этого собственными силами, или с помощью творений великих умов. Вместо того, чтобы принимать все на веру, мерять свои мнения на чужой аршин, мы привыкнем судить самостоятельно и — в особенности — убьем в себе привычку приноравливаться к чужим мнениям в оценке наших удовольствий и впечатлений. Мы поймем, что пошлость, довольствующаяся низменными наслаждениями за неспособностью понимать наслаждения высшие, мало того, что придает первым обманчивую внешность, наделяя их всеми хвалебными эпитетами общеупотребительной речи, но еще и клеймить все достойное уважения презрением и насмешкой. Философ, не следующий за общим течением, оказывается чудаком, сумасшедшим, глупым мечтателем; человек мыслящий — метафизиком чистейшей воды, который падает в колодезь, заглядевшись на звезды. Для порока — хвалебные эпитеты, игривые дактили; для добродетели — тяжеловесные спондеи: насколько первый изящен, грациозен, настолько же вторая сурова, строга, педантична. Сам Мольер, при всем своем гении, не сумел заставить нас смеяться над пороком. Селимена — лукавая, злая кокетка, и она не смешна: нет, быть комичным, достается в уделе не ей, а Альцесту, — честному человеку, каждое слово, каждое движение которого дышит высокой прямотой. Любопытно, с каким великим изумлением узнает учащееся юношество обоего пола, что Альцест — светский молодой человек, воспитанный и изящный, — вот до какой степени это понятие не вяжется в их представлении с добродетелью, вот до чего могущественны внушения речи — этого складочного магазина, куда, повторяю, сносится все, что ни на есть пошлого и низменного. Макс Мюллер высчитывает, что число слов, употребляемых цивилизованным англичанином, колеблется между тремя и четырьмя тысячами; число же слов, какими пользуются великие учителя человечества, доходит до пятнадцати и до двадцати тысяч: так вот в этом то каталог слов, мало употребительных в обыкновенной речи и составляющих всю разницу между умственным багажом светского человека и мыслителя, и заключается все великое, благородное и возвышенное. К сожалению, подъем нашей речи, создаваемый таким образом мыслью, для большинства недоступен; это та же гора: люди толпы могут совершать короткие экскурсии на вершину, но постоянная их резиденция — низменность. Вот почему установившиеся ассоциации идей идут в разрез со всем возвышенным и благородным. «С самого детства, — говорит Николь, — мы слышим, что об одних вещах говорят, как о благе, о счастии, а о других, как о несчастии, о зле. Те от кого мы это слышали, невольно передали нам свои идеи и чувства, и мы привыкли смотреть на вещи их глазами и соединять с известными понятиями те же страсти, те же идеи и чувства»... «Мы оцениваем вещи уже не по настоящей их стоимости, а по той, какую они имеют во мнении большинства».

Повторяю: направленное к одной цели, внимательное размышление вылечит нашего студента от недуга подражательности и научит его судить самостоятельно. Пусть он окунется в реальную жизнь, пусть поживет, как живут все, — это необходимо: без этого он никогда не приобретет опытности и не научится избегать опасностей. Но, попробовав той жизни, какою живет большинство, пусть он углубится в себя, старательно проанализирует свои впечатления, и он уже не будет больше ошибаться насчет истинной ценности ходячих понятий, особенно по отношению к нему самому: он выкинет из них все наносное, постороннее. Он скоро поймет, что такое жизнь обыкновенного студента; он поймет, что такая жизнь сводится в большинстве случаев к пожертвованию всеми прочными наслаждениями, всеми чистыми и высокими радостями в пользу тщеславия — тщеславного удовольствия щегольнуть своей независимостью, наполняя пивные криком и гамом, напиваясь чуть не до бесчувствия, возвращаясь домой в два часа ночи, показываясь в публичных местах с какой-нибудь женщиной, которую он может быть завтра же увидит в объятиях своего преемника, довольного, что и ему есть теперь чему прихвастнуть.

Ясно, что подобное поведение есть ничего больше, как манифестация своей независимости, — хвастовство человека, только что освободившегося от стеснительного режима закрытого заведения или вышедшего из-под семейной опеки. Но к чему манифестации? Какая в них радость? Живое чувство своей независимости — вот в чем настоящее счастье. Все остальное — одно простое тщеславие. Сумма счастья, чистой прибыли, какую приносит эта беспорядочная, шумная жизнь, оценивается вообще очень неверно. Что же до удовлетворения тщеславия, то подумайте, как легко его удовлетворить разумными способами? Заслужить одобрение профессоров, превосходно выдержать экзамены, исполнить заветное желание родителей, сделаться великим человеком в своем родном городке, — как далеко оставляют за собой все эти радости тщеславные удовольствия студента-специалиста по прожиганию жизни, — удовольствия, которые по плечу самому неразвитому чернорабочему или какому-нибудь приказчику, получившему свое недельное жалованье.

Пусть же наш студент углубится в себя, пусть он подвергнет самому строгому критическому анализу все эти удовольствия, не дающие в результате ничего, кроме утомления и пресыщения, замаскированных иллюзией тщеславия. Мало того: пусть он разберет одно за другим все предвзятые мнения, все софизмы против умственного труда, которых расплодилось так много; пусть он отдаст себе ясный отчет в своем времяпрепровождении в течение дня, пусть он представит себе один из таких дней во всех подробностях и проанализирует руководящие его поступками принципы. Пусть призовет себе на помощь книги, подкрепит свою мысль целесообразным выбором чтения, откинув в сторону все то, что не может поддержать его волю. И тогда перед ним откроется новый мир. Он уже не будет более обречен, как пленники, прикованные в пещере Платона, созерцать одни лишь тени реальных предметов: он увидит лицом к лицу чистый свет истины.

Он создаст для себя атмосферу здоровых, благотворных впечатлений, он станет личностью, разумным существом, господином своего «я». Он уже не будет кидаться во все стороны, повинуясь самым противоречивым внушениям — сегодня внушениям речи, завтра — голосу слепых природных влечений, а там — влиянию товарищей, среды и требованиям света.

Само собою разумеется, что самоуглубление, о котором идет речь, ничуть не исключает жизни с людьми: можно жить мыслью в самом глубоком уединении, не прячась от мира. Уединение, которое мы ставим условием, заключается лишь в том, чтобы не давать завладеть собой низменным интересам, чтобы заставлять себя думать только о том, что может возбудить в нашей душе те чувства, какие мы хотим испытывать. Эта работа отнюдь не требует отречения от мира; чтобы ее выполнить, нет никакой надобности спасаться за монастырской стеной. Чтобы выполнить ее с успехом, будет совершенно достаточно, если наш молодой человек достигнет того, что будет создавать себе «внутреннее уединение» во время прогулки или у себя дома, если в течение более или менее продолжительного промежутка времени, ежедневно или еженедельно, он будет направлять свое внимание исключительно на то, что может возбудить в его душе чувства любви или ненависти.

И тогда он не только освободится из-под ферулы всяческой пошлости и от заблуждений, порождаемых страстью, не только будет более сообразоваться с истиной во всех своих поступках, но избегнет и серьезных опасностей. В самом деле, власть над собой обусловливается не одной только постоянной и успешной борьбой с внушениями извне; но еще, и в особенности, владычеством ума над слепыми силами эмоций. Если мы вглядимся, как поступают дети, почти все женщины и большинство мужчин, нас поразит, до какой степени развита в человечестве наклонность действовать по первому побуждению и полнейшая неспособность сообразоваться в своих поступках с мало-мальски отдаленными целями. Почти все, что совершает человек в своей жизни, является результатом эмоций, преобладающих в нем в данный момент. Тщеславие сменяется гневом, гнев — порывом симпатии и т.д., и если исключить все то, что делается по привычке или исполняется по обязанности, подкладкой всего остального — особенно у человека, принадлежащего к обществу, — окажется желание заслужить доброе мнение людей, обладающих обыкновенно весьма невысоким критерием. А в обществе так сильно укоренилось наивное стремление принимать себя за тип совершенства, что деятельными людьми признаются исключительно одни непоседы. Человек, уединяющийся, чтобы мыслить без помехи, чтобы работать головой, не заслуживает ничего, кроме порицаний. А между тем все, что было создано на земле прочного и великого, было создано работниками мысли. Весь плодотворный труд человечества был выполнен спокойно, неспешно и без шума мечтателями, о которых мы только что говорили, — теми самыми мечтателями, что «падают в колодезь, заглядевшись на звезды». Все остальное: политики, завоеватели, все блестящие деятели, наполняющие историю треском и шумом совершенных ими нелепостей, играли лишь второстепенную роль в поступательном движении человечества. Когда история — как ее понимают в настоящее время, — история, представляющая лишь сборник анекдотов, предназначенных удовлетворять праздному любопытству так называемой образованной публики, уступить место истории, написанной мыслителями для мыслящих людей, — тогда нас поразить, как мало повлияли на ход цивилизации деяния «великих исторических деятелей». Тогда настоящие герои истории, великие новаторы в науке, в искусстве, в литературе, в философии, в индустрии, займут первое место, принадлежащее им по праву. Какой-нибудь Ампер — бедняк и мечтатель, который не умел наживать деньги и над которым его собственная привратница хохотала до слез, — больше сделал своими открытиями для общества и даже для современной войны, чем все Мольтке и Бисмарки. Жорж Билль гораздо больше подвинул вперед и подвинет еще в будущем агрономию, чем пятьдесят министров земледелия, вместе взятых.

Как вы хотите, чтобы юноша, студент, боролся с общественным мнением, восхваляющим суетливую непоседливость, которую оно смешивает с полезной, плодотворной деятельностью? Как вы хотите, чтоб он не испытывал потребности хоть обмануть себя иллюзией, что он живет, т.е. заявляет о себе шумом, скандалами и всякими безобразиями, коль скоро все признают, что в этом заключается жизнь? В этой роковой потребности действовать во чтобы то ни стало, не размышляя, не откладывая, — потребности, поощряемой одобрением большинства, коренится источник всех наших бед. Еще когда молодой человек сидит один за работой, потребность эта, за неимением исхода, не представляет большой опасности; но, благодаря своей наклонности действовать необдуманно, он легко становится игрушкой внешних обстоятельств. Посещение товарища, какое-нибудь публичное сборище, праздник, всякое происшествие отвлекают его от работы, ибо — кто-же этого не замечал? — нечаянность всегда «выбивает из седла» слабую волю. Все наше спасение в размышлении: предвидение внешних событий может даже заменить отсутствующую энергию. А наш студент имеет полную возможность исключить из своей жизни нечаянности. Он всегда может предвидеть все случаи, которые могут отвлечь его от дела в близком будущем. Он знает, например, что такой-то товарищ будет тащить его в пивную или гулять, и может заранее приготовиться к отказу, или, если ему тяжело отказать напрямик, он может выдумать благовидный предлог⁵ и положить таким образом конец дальнейшим приставаниям. Но — повторяю — наш молодой человек должен заблаговременно запастись твердой решимостью, хотя бы, положим, решением вернуться домой и сделать такую-то работу; он должен заранее приготовить формулу отказа, которая пресекла бы в самом начале всякие попытки подстрекнуть его к безделью, иначе все шансы будут за то, что его рабочий день пропадет. Предвидеть — с психологической точки зрения — значит заранее представлять себе имеющие совершиться события. Такое представление — если оно достаточно отчетливо и живо — почти равносильно побуждению, так что вызываемое им ответное действие выполняется очень быстро; таким образом промежуток времени между мыслью о поступке или о словах, какими мы можем ответить на то или другое предложение, и объективной реализацией этой мысли оказывается слишком коротким и не оставляет места внушениям извне — будь то влияние внешних событий или настояний товарища; все, что враждебно решению, приводит лишь к автоматическому выполнению соответственных решению поступков.

Жизнь состоит из нечаянностей только для слабых людей. Кто не имеет перед собой строго определенной цели или, даже наметив себе цель, не умеет отдавать ей нужное внимание и беспрерывно отвлекается от нее, для того жизнь действительно теряет всякую последовательность, всякую связь. И наоборот: для того, кто часто останавливается на своем пути, чтобы «ориентироваться» и, если нужно, исправить свой курс, — непредвиденное не существует. Но, чтобы достигнуть такого результата, человек должен знать, что он из себя представляет, чем он больше всего грешит и что всего чаще заставляет его даром терять время, и сообразно с этим руководить своими поступками: он должен, если можно так выразиться, не терять себя из вида.

Придерживаясь этой системы, мы достигнем того, что случай будет играть в нашей жизни все меньшую и меньшую роль. Мы не только будем твердо и заранее знать, что нам сказать или сделать в том или в другом затруднительном случае (порвать, например, сношения с таким-то товарищем, переменить квартиру, ресторан, спастись на время бегством в деревню), но мы сумеем кроме того сорганизовать подробный, полный план военных действий против всех наших внутренних врагов.

Организация такого плана имеет первостепенную важность. Когда он составлен правильно, мы знаем, как нам бороться с чувственными влечениями, с приступами сентиментальной чувствительности, грусти, уныния. Как опытный полководец, принимающий в расчет все трудности, все препятствия (большие силы неприятеля, неблагоприятные условия местности, недостатки своих собственных войск), но не упускающий из вида и того, что дает ему шансы на успех, — будь то неудачное расположение неприятельской армии, неопытность ее главнокомандующего или упадок духа в неприятельских войсках, — мы можем тогда рассчитывать на победу и смело подвигаться вперед. Наши внешние и внутренние враги нам известны; известна их тактика, их слабые пункты: наша победа в будущем несомненна, ибо нами не предусмотрено, — даже возможность правильного отступления в случае поражения на каком-нибудь отдельном пункте.

На эти то внешние и внутренние опасности, грозящие со всех сторон нашему студенту, он и должен обратить все свое внимание. Чтобы бороться с ними успешно, ему придется изучить целую тактику. И тогда он увидит, что в деле самовоспитания, воспитания в себе воли, — при известном умении, можно утилизировать не только внешние факты, но даже все то, что при обыкновенных обстоятельствах способствует нравственному падению человека. Вот до какой степени верно, что ум, размышление — истинные наши освободители, и что сила света и разума в конце концов всегда восторжествует над тяжеловесными и слепыми силами эмоций.

Итак, мы видим, что размышление чрезвычайно богато последствиями. Размышление порождает в нашей душе могущественные движения симпатии, превращает слабое желание в энергичную решимость, нейтрализует влияние внушений речи и страсти, дает нам возможность прозревать будущее, предвидеть опасности внутреннего происхождения и принимать меры, чтобы внешние влияния — товарищи, среда — не приходили на помощь нашей прирожденной лени. Как видите, размышление для нас большая поддержка. Но единственная ли это поддержка, какой мы можем ожидать от этой благодетельной силы? Нет. Кроме прямого воздействия на нашу волю, она во многих отношениях оказывает на нее и косвенное влияние.

Размышление дает нам возможность извлекать из нашего повседневного опыта известные правила — вначале непроверенные и неточные, но которые мало по малу подтверждаются, получают все большую определенность и наконец приобретают отчетливость и авторитетность руководящих принципов. Принципы эти создаются путем медленного отложения в глубине нашего сознания многочисленных мелких наблюдений. Такое отложение не может иметь места у легкомысленных, разбрасывающихся людей. Потому-то эти люди и не извлекают пользы из своего прошлого: как у невнимательных учеников, у них постоянно повторяются все те же солецизмы, те же неправильности, только здесь это уже будут неправильности поведения, а не речи. Напротив того, для тех, кто размышляет, прошедшее и настоящее есть как бы непрерывный урок, — урок, дающий им возможность не повторять в будущем тех ошибок, которых они могут избежать. Такие уроки с течением времени, так сказать, сгущаются в определенные правила, представляющие таким образом как бы квинт-эссенцию опыта. Выраженные в кратких, точных формулах, эти правила помогают нам дисциплинировать наши изменчивые желания, противоречащие друг другу природные влечения, и делают то, что в нашей жизни воцаряется прочный, неизменный порядок.

Такая сила воздействия, присущая всякому, точно формулированному принципу, происходит от двух параллельных причин.

Во-первых, в психологии существует почти абсолютное правило, что всякое представление поступка, который мы должны выполнить или от которого мы должны воздержаться, — если только это представление достаточно ясно и не ослабляется присутствием враждебных ему эмоций, — обладает большою силой реализации, выражающейся в том факте, что между представлением о поступке и самим поступком нет существенной разницы. Раз действие воспринято, задумано, оно уже начинается. Представление действия, которое мы хотим выполнить, есть как бы «генеральная репетиция» этого действия: половинное усилие, предшествующее усилию полному, окончательному. Вследствие этого воспринятое действие выполняется очень быстро: дикая орда природных влечений не успевает подать голоса. Обратимся к примерам. Положим, что вы решили вернуться домой и засесть за работу, и знаете, что такой то товарищ, который уже просил вас идти с ним в театр, будет к вам приставать. Вы приготовляете заранее ваш ответ и, встретившись с ним, предупреждаете его просьбу словами: «Мне очень жаль: я собирался идти с тобой, но потому-то и потому-то должен сегодня непременно быть дома». Твердый, решительный тон, каким вы это скажете, отрежет для вас все пути отступления и отнимет у вашего друга всякую возможность настаивать.

Как в области политики люди ясно сознанной мысли и смелой инициативы ведут за собой нерешительных, робких и резонеров, так и в человеческом сознании господами положения бывают всегда отчетливые, определенные психические состояния, и если человек обдумал в мельчайших подробностях тот образ действий, которому он намерен следовать, то выполнение предначертанной программы предупредит враждебные ему влияния: внушение лени, тщеславия и т.п.