Теперь во всем отделении две души – начальник и глупый подчиненный, сидят по своим местам и делают вид, что усердно трудятся на благо социалистического правопорядка и законности.

Акимов открыл сейф, принялся перебирать материалы – а ведь немало передавать-то придется, несладко придется тому, кто придет на смену. Кролики, «эмка», мадаполам… Витенька-Пестренький.

Аж сердце защемило. Черт с ними, с бебехами генеральскими, парня не уберег… Акимов почему-то вспомнил, как Витенька, увидев его в первый раз, в форме, бросился на шею: «Тятенька!», а он обалдел – к слову, юродивый-то росту был немалого, – и как женщины, смущаясь, пояснили, что он во всех мужиках в военной форме батю видит, погибшего в финскую. Пришлось растолковывать убогому его ошибку и видеть, как тускнеет и чернеет сияющее радостью его лицо, и гаснут радостные огромные глаза, глупые-преглупые, доверчивые, как у щенка.

Акимов вспомнил, как осматривал Витеньку на той злосчастной даче, скрипнул зубами… А ведь как буквально за день, что ли, до гибели юродивый вроде бы приходил. После того как он понял, что не «тятенька» это, а окружающие женщины объяснили, как нехорошо мешать людям работать, юродивый освоил новую технику: он иной раз приходил, чинно присаживался в коридоре и просто сидел, терпеливо ожидая, что с ним кто-нибудь заговорит. Потом рассказывал какие-нибудь свои особые истории, сердясь, что его не всегда понимают.

«А ведь накануне он тоже приходил, – вспомнил Акимов, – и сидел, и ждал, и ловил по-собачьи каждое движение. Я, падла такая, нарочно делал вид, что не замечаю, самоутверждался, значит, за счет больного человека… И Колька зачем-то ведь прибегал, видно, не просто про Черепа разузнать. Видел я, как у него гляделки-то горели, сказать что-то хотел, а я его осадил».

Он вспомнил свои назидательные лекции о необходимости слушать и понимать друг друга, как он, отдуваясь и стуча сапогами, пенял Кольке и Ольге за неумение со вниманием относиться, отсутствие деликатности, черт знает чего еще. От этого воспоминания Сергей даже застонал.

«Макаренко хренов, – беспомощно бичевал он себя, – лицемер, гнида в лакированных сапогах! Все. Землю копать».

Он в сердцах отпихнул стопку папок, повываливались пакетики с вещдоками – проволочка, которой дверца кроличьей клетки была замотана, фото протекторов «эмки», Витенькины фото, пакет с его «игрушками»…

Медальон-образок, он же, по словам Витиной мамы, «блямба», был упакован особо. Жестяной, с толстым краем, с выдавленным изображением то ли креста, то ли якоря. В небольшое ушко пропущен шнурок, на котором он и болтался на шее юродивого.

Некоторое время Акимов таращился, рассматривая эту вещицу, потом в несколько подостывшую голову пришла мысль: «А край-то не сварной. Интересно, не собачий ли жетон?» Вооружившись штопальной иглой, он попытался вогнать ее в шов, и в одном из мест, где поверхность чуть искривлялась, обнаружилась крошечная щелка. Осторожно орудуя острием, Сергей отжимал одну «створку» от другой, и наконец жестянка открылась.

Едва дыша, Акимов извлек тонкую полоску бумаги и, развернув ее, прочитал: «Герман Иосифович Вакарчук, капитан, 1923. Сообщить: Львовская обл., Дорнфельд, Вакарчук Олена Ивановна».

Пока он сидел, ухватившись руками за голову, чуть слышно скрипнула дверь. Вошел Сорокин.

– Сережа…

Акимов машинально вскочил: все-таки начальство вошло. Николай Николаевич похлопал его по плечу:

– Прости, лейтенант. Старый я дурак и психопат, – он глянул на стол: – Дела решил сдавать. А кому, позволь узнать?

– Говорили, с фронта большое пополнение…

– Так это пока оно до нас дойдет… эх, Серега, Серега. Ты же тут уже как кот – освоился, дорожки протоптал, и вдруг ф‐ф‐фр – на черные работы. Что ж это будет, если все с лопатами на каналы… А жуликов‐то кто ловить будет?

– Ну, я…

– Ну-ну, – поддразнил Сорокин, но глаз у него смотрел по-доброму, – погорячились и хватит. Давай не пороть горячку, покумекаем на пару. А что это тут? Нашли кого?

– Это из медальона, с Витюши.