Работу в эксперименте мы все же начали. Ход ее заслуживает отдельного рассказа. Эмоции хлестали через край. Мы то шлепались в лужу, то видели свет в конце тоннеля. Если учесть, что по обыкновению, ни бюджет к нашим изысканиям, ни они к нему не имели ни малейшего отношения, а наши личные средства были как раз сугубо из бюджета, то дальше можно не продолжать. Научная работа, между тем, шла своим чередом. Михаил Григорьевич Урман после серии экспериментов, из которых отчетливо нарисовалась функция желчного пузыря, провел исследования на больных с дренированным общим желчным протоком. Выяснилось, что изменения состава желчи, вплоть до образования так называемой белой желчи, носят обратимый характер и прямо зависят от приема пищи и функции желчного пузыря. Диссертация получилась интересная и небанальная. Он защитил ее успешно, а вот дальше продолжать тему ему не дали и «бросили» на травму живота, о чем я до сих пор жалею, хотя и в новой теме он сделал много, защитил докторскую и написал одну из первых монографий по этой очень актуальной проблеме.

Все это происходило на фоне загрузки под завязку лечебной работой, вылетами и выездами, операциями, дежурствами, студентами, студенческим кружком, собраниями и семьями с детьми, любящими, чтобы им почитали книжечку, чаще всего, после маминого дежурства. Жаловаться на перегрузки было некому. Лучше всех отношение к порядку вещей выразила моя мама: «ничего, злее будешь!» – наложила резолюцию на жалобу единственного ребенка родительница. Остальные были того же мнения. А моя докторская получила неожиданное продолжение.

Одна из знакомых прозекторов тогда работала над кандидатской диссертацией по патоморфологии гепатита. Она с восторгом отозвалась о профессоре Елене Николаевне Тер-Григоровой, которая в Москве смотрела ее автореферат. И я решила обратиться за консультацией к ней. С.Ю. одобрил мое намерение. Он вообще предпочитал темы по совмещенным специальностям. Е.Н. работала в Институте морфологии человека Академии наук. Ее рабочее место было в Морозовской детской больнице. Собралась я с духом и отправилась в ненавистную мне Москву. Найти пристанище в столице так вот сходу было тогда немыслимо. Приютила меня, как и в другие приезды, моя одногруппница Галя Ушакова (Мещерякова), чем премного способствовала выполнению работы.

В больнице патологоанатомическое отделение помещалось в дореволюционном бревенчатом доме на территории, где вход в ординаторскую был без тамбура прямо со двора. Зимой с входящим врывались клубы ледяного воздуха. Я пришла вместе с холодом с улицы без предварительной договоренности, представилась и попросила разрешения обсудить непонятные мне вопросы. Е.Н. неожиданно проявила живой интерес к проблеме и, очевидно, не сочла мой визит слишком бесцеремонным. Так началось мое обучение патологии печени, которое продолжалось до смерти Е.Н.

Оно чуть было не закончилось в следующий приезд. Е.Н. заговорила со мной очень сухо, я спросила, что случилось. Она поинтересовалась, как дела у моей подруги, которая ее так мне рекомендовала. Я честно призналась, что знакомство это очень поверхностное, и я понятия не имею, что она делает. И тут Е.Н.показала мне автореферат, где у больных гепатитом вследствие сердечной недостаточности, как утверждала дама, почти во всех случаях оказалась еще и другая патология, способная вызвать поражение печени. В результате выводы оказались необоснованными. Е.Н. сообщила свое мнение автору, а та ей заявила, что у нее все готово для защиты, и менять она ничего не собирается. Моя наставница автореферат вернула без отзыва, а я получила индульгенцию. На следующий приезд меня позвали домой, и с тех пор занимались уже в квартире, жильцов которой Е.Н. называла «раздетые камнем» (по книге О.Форш) – дома на Соколе были кооперативными.

Е.Н. и ее муж, Семен Львович Шапиро, отоларинголог, приехали в Москву из Баку в возрасте 50 лет, бросив устроенный быт и обеспеченное существование. Они поселились в общежитии, а Е.Н., тогда кандидат наук, начала работать лаборантом. И это все потому, что ее пригласил на работу академик Воробьев. Она рассматривала это как подарок судьбы и почла за великую честь. Их сын Виктор поступил в медицинский институт. Когда я появилась в доме, он был иммунологом и претерпел многое вследствие верности своим убеждениям, а так же как ученик профессора Л. Зильбера, тогда уже покойного. С создателем вирусной теории происхождения лейкозов пытались справиться при жизни всеми методами, включая аресты. Он выстоял, а вот после его смерти отыгрывались в основном на учениках. Немедленно разогнали его лабораторию. Директор института прямо заявил, что на проблему лечения лейкоза ему плевать, а вот последователей Зильбера у себя он не потерпит. Тема была ликвидирована, а Виктор Семенович Тер-Григоров (мамину фамилию его попросил взять Зильбер, чтобы не раздражать общественность «пятым пунктом») получил бубновый туз на спину.

Е.Н. была настоящим профессором и дочерью одной из первых женщин-врачей в России. Быт для нее был за семью замками. Кроме того, к моменту нашего знакомства им с мужем было уже хорошо за 70. Необходимы были две прислуги, для уборки и для кухни. Они были людьми крайне непривередливыми. Я, обнаглев от хорошего отношения, отправлялась прямиком на кухню и готовила их любимые блюда, п.ч. по маминым вкусам (из Баку) знала, что нужно. Вначале и Виктор, и Семен Львович приняли меня неприветливо. Почему это случилось, я узнала позже.

Дело было в том, что около Е.Н. толпилось много желающих получить ее помощь. Они появлялись в доме, получали консультации, помощь, обед и часто ночлег. После защиты все исчезали навсегда, даже открытки с новым годом никто не посылал. Постепенно отношения потеплели. Все 22 года знакомства я постоянно писала, звонила и даже проездом через Москву находила время для посещения. Эта семья стала мне родной. Я часами слушала с неослабевающим интересом рассказы Семена Львовича об учебе во Франции, работе во время революции, переводы из «Юманите», единственной французской газеты в подлиннике, которую он постоянно читал, а позже – про передачи по «голосам». И я не помню, чтобы он хоть раз в свои 90 лет повторился. С.Л. прекрасно знал историю, интересно рассказывал об Израиле, в котором никогда не был. Е.Н. передавала мне беседы с Мариеттой Шагинян, их родственницей, которая тогда собирала материалы о семье Ленина.

Там я впервые узнала о его происхождении. Говорили и обо всех научных скандалах, которых в столице было немало. Но главное, я набиралась новейших сведений о патологии печени, да еще и с критическим подходом. Мне давали самые последние публикации как наши, так и зарубежные. Дело в том, что к моменту зарождения у меня интереса к проблеме, в литературе по морфологии печени был полнейший кавардак. Даже строение органа было неясно. Была так называемая неряшливость в терминологии. Одни и те же образования называли по-разному, и наоборот. Порядок удалось навести после появления электронных микроскопов, ультрацентрифуг, гистохимии. Все это усваивалось постепенно.

Была у Е.Н.черта, которая затрудняла ей и мне работу – это неистребимое, как и у С.Ю., стремление к совершенству. Везло мне на руководителей! Она могла бросить готовую работу потому, что вышла новая монография на английском. Ее надо было прочесть и осмыслить, а статью переписать. Приезжаешь, а полгода назад оформленная статья искромсана в лапшу. Так мы с ней и не опубликовали ни одной совместной работы в серьезных журналах. Наверное, поэтому ее, золотую медалистку, мама называла «неуспевающей». Потом она обратила внимание, что работавшие с ней сотрудники, не дождавшись, сами писали и отправляли работы, включая и ее. Она удивлялась, но все оставалось по-прежнему.

Забавно было слушать, как Е.Н. обрисовывала генетические казусы. Когда она поступала в гимназию, на экзамене сделала две ошибки: вместо формы она написала «ворма», а вместо фартука – «вартук». Прошло много лет. Ее сын под ее диктовку писал свой первый протокол вскрытия и все время что-то исправлял. Она спросила, что он вычеркивает.

– Да вот, все время путаю «в» и «ф»!

Е.Н. рассказала это своему племяннику, а он ей ответил:

– Ну и что? Я тоже их вечно путаю!

– Это какая же крошечка гена должна быть, чтобы руководить такими процессами? – удивлялась профессор.

Родственные связи в этой семье были очень крепкими. И мою учительницу не обошла ситуация, очень характерная для их поколения. В санатории, куда приехали на отдых в 80-летнем возрасте Е.Н. и С. Л., их не поселили в одном номере – в паспортах отсутствовал штамп регистрации брака. К этому времени они прожили вместе около 50ти лет. Пришлось старикам идти в ЗАГС. Дело в том, что в тридцатых годах среди образованной части общества регистрация считалась мещанством. Среди моих пожилых знакомых эта история повторялась с завидной регулярностью, причем дело вовсе не ограничивалось подобными курьезами. После смерти мужа вдова теряла права получить половину его пенсии, как это полагалось по закону в регистрированном браке. Именно такая история приключилась у Семена Юлиановича. Они поженились во время гражданской войны в Грузии. Документы тогда не сохранились. Его жена не успела выработать стаж. Почувствовав серьезную проблему со здоровьем, он отправился регистрировать брак, после чего весьма артистично представил сцену, как тетка в ЗАГСе не могла взять в толк, что надо этим старикам с одинаковой фамилией.

Авторитет Елены Николаевны в научных кругах был велик, но она совершенно была лишена догматизма. Как-то на форуме молодой коллега выдвинул утверждение, обосновывая его давней статьей Е.Н. Она выступила против. Он изумился:

– Но это же вы писали!

– Да! Тогда я так думала, но теперь-то я так не думаю!

Смею заверить, немного есть ученых в таком возрасте, которые могут понять новое и отказаться от устаревшего понятия. Когда мне указывали на возраст Е.Н., я отвечала, что она мыслит намного прогрессивнее многих молодых, и не ошиблась.