После этого я два года в ординатуре систематически вела группы, как санфака, так и лечфака, и в ученики ко мне попали Саша Туев и Саша Плаксин, оба будущие профессора и заведующие кафедрами института. Тогда они пригласили меня на выпускной вечер, как «самделишного» преподавателя, провожали меня домой и перебудили воплями квартал в пять часов утра, радуясь освобождению и еще не зная, что сами будут заниматься обучением всю жизнь, и что через много лет мы будем сидеть рядом на ученом совете.

Платить ординаторам тогда не имели права, поэтому С.Ю. оформил на почасовую оплату Энгелину Захаровну Козлову, которая уже закончила ординатуру и была у нас лечащим врачом. Я работала, она получала деньги, отдавала их мне, а у нее еще вычитали с дохода партийные взносы. Так С.Ю. ухитрился меня немного подкормить. Дело в том, что пока я была студенткой, получала именную стипендию в 540 рублей «чистыми», а когда стала врачом, то из 600 рублей зарплаты у меня стали вычитать налоги, в том числе и за бездетность. Получать я стала значительно меньше. Отец болел и не работал. По ходовому выражению тех лет, «финансы запели романсы». Прибавка почасовых была как нельзя кстати.

В это время, начиная с шестого курса, у меня шла научная работа. С.Ю. давно работал над проблемой трофической регуляции. Его любовь к эксперименту требовала воплощения, а исполнителей не находилось. И тут появилась целая группа свеженьких молодых индивидов. Моя исполнительность меня и подвела. Дело в том, что задуманный эксперимент был весьма жесток. В то время не было общества защиты животных и этических комиссий. Собакам я должна была повреждать спинной мозг и изучать влияние травмы на органы желудочно-кишечного тракта. С этой целью предварительно формировали павловский желудочек. Техническая сложность опытов вела к тому, что было много неудач, гибли собаки. А их надо было покупать на собственные деньги, те и другие были дефицитом.

Работали мы на кафедре патофизиологии. Помогала нам препаратор Нюра, которая служила еще в лаборатории Павлова. Приведя собаку, она командовала: «Ну, Людмила Федоровна! Давай!» И я начинала анестезию с морфия. Большая проблема была с наркозом. Все приемы пришлось осваивать самой. Работа выполнялась полностью на личных договоренностях. В клинике мне старшая операционная собирала стерильный бикс с бельем и инструментами. Все держалось на авторитете С.Ю.

Особенно трудно стало выполнять последнюю серию с чрездвухплевральным доступом к обеим симпатическим цепочкам, а затем к спинному мозгу. Удивляюсь, как я одна управлялась с эндотрахеальным наркозом (был в лаборатории примитивный дыхательный аппарат) и операцией на позвоночнике.

И никогда не прощу себе, что согласилась на эту тему. Бедные собаки! Как можно было так обращаться с животными? Мне приходилось по 8 часов сидеть в ледяном виварии с разбитыми стеклами и смотреть, как капает из желудочка сок, чертить кривые, измерять кислотность, следить, чтобы собака не выгрызла фистулу.

Для научной работы С.Ю. удалось организовать в клинике патогистологическую лабораторию. Пробил он и ставку лаборанта. На работу пришла очень славная, но очень больная женщина. Она была многими месяцами на больничном. Препараты приходилось заливать, резать и красить мне самой. А также и точить бритву. На это уходило все свободное время. Себя мне ничуть не жаль, хотя я ухлопала на диссертацию лучшие годы моей молодости, но никакая наука не оправдывает варварства по отношению к животным. После окончания работы я ни за что не согласилась на изучение солнечного сплетения и категорически отошла от нейрохирургии, как на этом ни настаивал С.Ю. Облегчало мне существование дружеское партнерство с Исаком Сауловичем Вайсманом, который выполнял морфологическую часть своей диссертации по той же проблеме. Эта дружба была тоже на всю жизнь и перешла на потомство.

Наши диссертации были частью большой темы. Вместе с исследованиями трофических функций периферических нервов, чем занималась Г.Ф. Маргаритова, получилась законченная работа с новыми данными и интересными выводами. Я думаю, что нам удалось воплотить мечту Семена Юлиановича. Мы неоднократно делали доклады на союзных и республиканских съездах. Однажды на молодежной конференции в Москве, пробегая мимо, молодой хирург выкрикнул:

– Вы это все – сами? Это же титАнический труд! – ударение он сделал на втором слоге. Это было первым и единственным общественным признанием значения нашей работы.

Вот чего я не понимаю, так это отсутствия монографии шефа на эту тему. Возможно, его остановили сложности с публикацией, которые тогда часто были непреодолимым, тем более, что среди исполнителей были «неподходящие фамилии».

В ординатуре нас обогатило еще одно знакомство. С.Ю. консультировал профессора-физика Марка Осиповича Корнфельда. У него были проблемы с кишечником. Обследование в крупных клиниках и Кремлевке картины не прояснило. За границу выхода не было – М.О. был атомщиком, делал аж водородную бомбу. С.Ю.рассказал нам, что он был сиротой, беспризорничал, школу не закончил, поступил лаборантом в университет, одновременно проучился в нем 3 года и соскучился. Не имея дипломов ни о среднем, ни о высшем образовании, он защитил кандидатскую, а затем докторскую диссертацию. И только когда его выдвигали в академию, выяснилось отсутствие документов.

Основным местом его работы был Институт полупроводников в Питере под началом А.Ф.Иоффе. На производство оружия возмездия он был направлен куда-то далеко. Прямо возвращаться домой было сложно – 1951й год. И у этого светила была «инвалидность по пятому пункту». В Пермь он попал, как на перевалочный этап, в университет. Всю его историю я знаю только понаслышке, поэтому за точность не ручаюсь. С.Ю. вместе с зав. кафедрой рентгенологии Г.И.Рыловой нашли-таки место препятствия и врожденную патологию в его кишечнике. М.О. решил оперироваться у нас. Как полагается ученому, он сначала провел исследование: ходил в операционную и смотрел, как делают операции, после чего объяснял нам, что атомная физика вообще-то ерунда, а вот аппендицит! Это да! «Как они кишки обратно опускают и говорят, что они там сами разберутся».

Марк Осипович привлекал нас совершенно нетрадиционным поведением и образом мыслей. Начинать надо с «вешалки». Одежда была принципиально спортивная – надо только было видеть лыжный костюм, вязаные кофты и вязаные же шапочки с помпоном – традиционный прикид тогдашних физиков. И это в официальной обстановке на ученом совете. Когда он пришел первый раз в наш университет, дверь на кафедру оказалась запертой. Дядю в лыжном костюме никто за профессора принять не мог. М.О. свистнул в четыре пальца, сбежался народ, в том числе и лаборантка с ключом. Познакомились. Дверь открыли. Началась работа.

Сидя по-турецки в палате, он излагал нам причины, по которым лопается мыльный пузырь. Эта задачка, решенная для чистой развлекухи, стала основой в производстве автомобильных шин. Дело оказалось в процессах трения. Нам, «чешуе», как нас поддразнивали старшие, было невероятно интересно слушать его байки. Как-то он рассказывал, как в юности решил поехать на юг с минимальным финансовым обеспечением. Дневной рацион он рассчитал с научным подходом: 70 граммов белка – одно яйцо, 200 граммов углеводов – 2 куска хлеба, витамины – пучок зеленого лука. Уложился в отпускные, даже в море плавал. Перед операцией он просил нас поприсутствовать для поддержки. Я была в другой операционной и пришла, когда М.О. уже проснулся. Он открыл глаза, увидел меня и громко заявил:

– Девочка! Ну, зачем же ты пришла? Я же собирался за тобой ухаживать, а ты видела меня раздетым до внутренностей! – Согласитесь, что отхохмить на операционном столе может не каждый. А потом он продолжил:

– Закончили? Орлы!

Послеоперационный период прошел гладко. Университет предоставил М.О. отличную четырехкомнатную квартиру в новом доме научных работников, так замечательно описанном в книге Н.Е. Васильевой «Дом». Нас туда пригласили в гости. За неимением мебели, уселись мы всей группой на полу и слушали новости из физики, географии, новейшей истории, понимая, что долго это продолжаться не может. Профессор стремился домой, и вскоре уехал в Ленинград. И некому стало помогать нам с научными приборами.

А наука на нашей кафедре потихоньку набирала темп. С.Ю. находил все новые темы. Так, он первым в стране описал синдром Элиссона-Цоллингера на двух больных. В редакции журнала «Хирургия» сочли статью неактуальной и вернули назад, а через номер напечатали сообщение на ту же тему из центральной клиники, но на одном случае. Тоже нам наука: берегись сильных мира сего, палец не показывай – всю руку откусят. Надо особо отметить, что С.Ю. был предельно добросовестен в исследованиях. Нельзя было даже предположить, что в материалах появится малейшая подтасовка. Это, кстати, характерно для публикаций из ВМОЛа, откуда он и происходил. Я все чаще вспоминаю учителя, когда вижу, как наши шустряки хватают приличную, лучше иностранную, статью, подставляют свои цифры, бывает и среднепотолочные, и в одно касание выдают «научную продукцию». У П.А.Герцена за всю жизнь накопилось всего 70 статей, но все их он написал сам. И был Герценом. В прошлом тысячелетии наши учителя, написав первый вариант статьи, прятали ее в нижний ящик стола на 2 – 3 месяца, а потом читали, удивлялись, какой дурак так написал, правили, снова откладывали и печатали, когда были уверены в качестве.

На втором же году ординатуры по плану у меня была травматология. Отделение на 30 коек под руководством Захара Семеновича состояло из врача Вали Зубаревой, сестры, гипсового техника и санитарки. Я была дополнительным персоналом. Мне же и пришлось заведовать на общественных началах. Жили мы очень дружно. На 4 месяца к нам прикрепили стажера, так что операции были обеспечены кругом начинающими хирургами. Со стажем была только сестра. Она прибыла к нам из лагеря. Начала она с того, что во время обхода похвалилась:

– Я больному вечером от боли после операции «пурамидон» (pyramidon) дала, а «пелицилин» разводила из графинта, не из под кранта. – Мы поинтересовались, чем она разводила его раньше. Оказалось, что водой из колодца. Пробыла она у нас недолго.