И они поехали на Черную речку, «на воды», где по возвращении гвардии из лагерей еженедельно давались балы, на которые собирался весь «свет», и где царили кавалергарды. Когда Пушкин с кроликом подкатили к вычурному деревянному павильону, увешанному цветными фонариками и шкаликами, первое, что им бросилось в глаза в пестрой, фантастически освещенной толпе, была высокая, элегантная и внушительная фигура Соболевского, смеявшегося неподалеку от входа с Натальей Николаевной и ее сестрами, которые, как всегда, меркли перед ее торжествующей красотой. Она изменилась не только физически, но и нравственно: незаметно для себя она все более и более теряла свою природную стыдливость… Азинька, «бледный ангел», как звали ее в обществе, увидев Пушкина, зарумянилась, и он почувствовал привычный ожог. Оба старались скрыть свое смущение под шутками и смехом…

– Ну, как дела?

– Ничего… А, и кролик приехал! Это очень мило…

Языки завертелись. Послышался смех. Пушкин был уже около сияющей Азиньки. Его осторожное ухаживание за ней было уже замечено, и в обществе зашептались, что в семье Пушкина неладно. Неладно и было. Натали вся жила вне дома. Она приезжала на рассвете, спала за полдень и, как только приводила себя в порядок, снова уносилась по своим светским обязанностям, а к ночи, переодевшись, опять ехала на бал или раут. Дети были заброшены на руки нянек и мамок, которые интересовались больше гвардейцами и пожарными. Екатерина была совершенно равнодушна к семье сестры и думала только о себе и о – Дантесе, который сразу поразил ее воображение. Она, как и Азинька, несмотря на сопротивление Пушкина, была сделана стараниями Натали фрейлиной и высматривала свои ходы по фирмаменту. Азинька, жалея выбивающегося из сил Пушкина, взяла бразды правления в свои руки, но мысль, что это дети ее соперницы, мутила ее и днем и ночью, и она ненавидела их и мучилась. И раз, когда в доме, по обыкновению, никого не было, Пушкин, неожиданно вернувшись в сумерки домой, застал ее в тяжелом отчаянии одну.

– Азинька, что с тобой? Что такое?..

Она вдруг закрыла лицо руками и, мучительно зарыдав, упала в кресло. Страсть сразу прорвала все плотины, она сказала ему все и зажгла буйными огнями своими и его… Около нее он, усталый, находил то, чего не находил уже около жены, совершенно пьяной от своих успехов и совсем уже не считавшейся с невыносимым положением запутавшегося мужа…

Весело болтая, они стояли в пестром свете фонариков, среди медленно двигавшейся элегантной толпы и со стороны казались богатыми, беззаботными людьми, для которых жизнь сплошной праздник… Мимо прошла грузная графиня Нессельрод в сопровождении какого-то пожилого, необычайно корректного господина с холодным и надменным лицом. Обе группы обменялись любезными поклонами.

– Кто это с ней? – спросила мало выезжавшая Азинька.

– Это Якоб-Теодор-Борхардт-Анна барон ван Геккерен-да-Беверваард, славный отпрыск одной из древних голландских фамилий и голландский посол при Российском Императорском Дворе, – с неуловимым комизмом, подчеркивая голосом всю пышность имени, отвечал Соболевский. – Но должен прибавить: мужчина по своим правилам довольно неприятный. Зол, эгоист, не останавливается ни перед какими средствами для достижения своих целей, но за то большой знаток в живописи и древностях всякого рода. Его квартира настоящий музей… Между прочим, ненавидит нашего Пушкина, которого зовет фрондирующим камер-юнкером. Сам он человек чрезвычайно консервативных убеждений… если, впрочем, у него вообще есть какие-либо убеждения…

И он с веселой улыбкой помахал рукой проходившему мимо с двумя дамами высокому и грузному офицеру с добродушным лицом. Тот, весело улыбнувшись, отвечал поклоном всем.

– А это кто? – спросила Азинька.

– Это Данзас, мой товарищ по лицею, – отвечал Пушкин с еще неостывшей улыбкой. – Напускает на себя вид самого отпетого кутилы, но на самом деле милейший и добрейший парень.

– Но довольно, господа, болтовни! – весело воскликнула оживленная и сияющая Натали. – Мы приехали сюда дело делать… Время танцевать… Кто со мной?

– Но, разумеется, все!

– Нет, я останусь на свежем воздухе, – сказала Азинька, которой не хотелось быть с Натали.

– И я! – сказала Катя.

– А тогда и я… – добавил кролик. – В качестве пажа…

Натали с мужем – у Азиньки искривилось лицо – и Соболевским вошли в пылающий огнями и звуками зал. Было очень жарко. И не успели они и оглядеться, как к Натали подкатился сияющий своей блестящей формой Дантес и, не договорив даже как следует приглашения, уже потянулся рукой к ее талии, как бы уверенный, что ему отказать она – и никто – не может… И они заскользили в вальсе среди других кружащихся пар… Пушкин и Соболевский следили за ними, и в глазах обоих появился потихоньку оттенок какого-то недоброжелательства. Сперва Дантес полюбился Пушкину и он охотно слушал его веселую французскую болтовню. Раз в обществе Пушкин говорил о своих проектах основать журнал, вроде эдинбургского Quarterly Rewiew, и о своих затруднениях придумать ему интересное название.

– Eh bien, donnez-lui le nom «de Kvartalny Nadziratel»!..[91] – выскочил едва говоривший по-русски Дантес.

Все захохотали, и Пушкин первым. Но чем больше он приглядывался к молодому кавалергарду, тем неприятнее он ему становился своею пошлостью и самодовольством…