– Ну все равно: приведите его ко мне обязательно!
– Вам нет надобности повторять ваших приказаний, всегдашняя принцесса сердца моего!..
– Ну, раз мы опять въехали в литературу, – засмеялся Пушкин, – то я должен непременно познакомить вас с самым русским стихом, который был когда-либо написан со времени всемирного потопа… Его откопал в какой-то элегии князь Вяземский… Вы только послушайте… Герой, обращаясь к своей возлюбленной, ей заявляет:
И он раскатился…
– Жуковский, как? Ведь перл?.. А вот я около вас, жестокая, никак не могу забыть ни единой неприятности по службе! – бросил он красавице.
– Ну, идите лучше к Олениной, а то, еще лучше, к Лизе голенькой!
Так звали в свете Элизу Хитрово.
– Не желаю!.. Кстати: вы «Пророка» пробовали? Как?
– Замечательно! – сразу зарделась хозяйка. – Кто автор? Глинка? Я угадала?
– Нет, не Глинка…
Но только начал было Пушкин рассказывать, немного прикрашивая, историю крепостного музыканта, как в гостиную как-то особенно учтиво вошел новый гость: стройный и красивый, хотя уже привядший, полковник-конногвардеец граф де Грав. Это был один из тех эмигрантов, которых буря французской революции выбросила на берег варварской России и которым среди варваров так понравилось, что они, и имея уже возможность возвратиться домой, предпочитали, однако, процветать на чужбине. Полковник де Грав приехал на Русь без всяких средств, но жил, не отказывая себе решительно ни в чем. Службой он себя не затруднял и тем не менее легко и уверенно обходил своих русских товарищей, имел большой успех в свете, и все это находили вполне естественным. Специальностью полковника в гостиных были занимательные рассказы. Он придумывал – или вычитывал – от времени до времени какую-нибудь историйку, вылизывал ее, полировал и угощал ею одну гостиную за другою, а когда она приедалась, он придумывал другую. Дамы упрашивали его «непременно, непременно» писать, по он со снисходительной улыбкой отклонял от себя это, деликатно показывая, что он умеет стоять выше этих маленьких человеческих слабостей…
Он чудесно раскланялся с хозяйкой и ее гостями, всем сказал что-нибудь приятное и, усевшись, протянул ноги так эффектно и так деликатно, что все должны были заметить, как красивы его обтянутые лосинами ляжки…
Запорхал легкий разговор. Александра Осиповна, чувствуя себя целью всех этих взглядов и сердец, ожила, заиграла чудными глазами своими и вся волшебно заискрилась. И не прошло и пяти минут, как она уже просила полковника:
– Ах, да… Мне Дженни рассказывала о вашей встрече с герцогиней д’Абрантес в Париже… Contez nous cela, cher comte…[30]
И граф, пококетничав, сколько требовало приличие, начал свою очередную историйку.
– Это было в Париже, господа… – сказал он и, сделав разученную паузу, продолжал: – Вы все помните еще, конечно, изумительную карьеру сержанта Великой армии, Жюно. Впервые его заметил Наполеон при осаде Тулона. Через три года, уже как адъютант Наполеона, он привез в Париж знамена, взятые итальянской армией. Это был красивый малый в шикарной форме гусарского полка, но манеры его заставляли желать многого: ухаживая за дамами, Жюно без церемонии хлопал их по ляжкам – pardon, mademoiselle… Наполеон назначил Жюно комендантом Парижа, и тот вскоре – ему было около тридцати – женился на шестнадцатилетней красавице, Лауре де Пермон, которая была дальней родственницей Бонапартов. Наполеон осыпал молодых подарками, вскоре назначил Жюно губернатором Парижа, и они поселились во дворце Елисейских Полей. Жюно звали в армии «Бурей». Он и в мирной жизни старался эту кличку оправдать. Успехи его среди женщин были головокружительны, как и успехи его супруги, впрочем, среди мужчин: тогда это было в нравах. Но своими любовными историями Жюно надоедал даже Наполеону. Раз на рассвете он явился во дворец и потребовал, чтобы Наполеона разбудили по неотложному делу. Когда Наполеон, заспанный и недовольный, вышел из спальни, губернатор Парижа стал ему жаловаться на… очередную неверность своей супруги, в которой он убедился, случайно захватив ее дневник. «Если бы мне заниматься всеми рогоносцами при моем дворе, – отвечал Наполеон, – то у меня не осталось бы времени для европейской политики…» Вскоре Жюно завоевал даже сестру Наполеона, Каролину Мюрат, но его столкновение с начальником тайной полиции Савари заставило Наполеона отправить беспокойного человека на завоевание Португалии. Тот прекрасно справился со своей задачей и во дворец на Елисейских Полях непрерывным потоком потекли ящики с золотом, бриллианты, вазы, картины, воза серебра. В апреле 1808 г. император пожаловал Жюно титул герцога д’Абрантес и майораты во всех завоеванных французами странах Европы: в Пруссии, Вестфалии, Ганновере, Италии, Иллирии. И с тех пор герцог д’Абрантес, когда при нем неделикатно начинали разговор о новой аристократии, рожденной революцией, аристократии без предков, стал говорить гордо: «Я сам себе предок!», а его папа, скромный торговец из Бургундии, стал писать на своих карточках: «Жюно, отец герцога д’Абрантес». Но, – продолжал полковник, – пока Жюно воевал и грабил португальцев, у его дворца парижане ежедневно могли видеть карету с австрийским гербом: то был Меттерних, господа, страстный поклонник хозяйки. Но и дипломат, конечно: через прекрасную губернаторшу Меттерних, заклятый враг Наполеона, мог получать очень ценные сведения… Жюно, вернувшись и узнав обо всем, избил свою супругу в кровь, и, когда Наполеон послал герцога в Испанию, Лаура должна была последовать за ним… Наступил 1812 г., господа. Великая армия вошла в пределы России. В штабе герцога д’Абрантес шли непрерывные оргии, а сам герцог вел себя так странно, что его приближенные начали переглядываться и шептаться. Так, при отступлении русских к Смоленску, герцог вдруг отказался атаковать русскую армию, которая была в чрезвычайно критическом положении. Напрасно Мюрат, забывший, что Жюно был любовником его жены, умолял его атаковать: «Иди вперед, дурак!.. Ты получишь маршальский жезл…» – герцог сидел на каком-то сундуке и – плакал… Лаура тем временем наслаждалась очередной любовью с Морисом Боленкур в Экс-ле-Бэн. Но ничто не вечно под луной: в один прекрасный день к ней явился ее супруг, которого она едва узнала. Это был уже не силач и красавец Жюно, а какая-то развалина. Он то и дело плакал. И в то время как прекрасная Лаура давала во дворце губернатора парижанам блестящие балы, Жюно сидел у себя в спальне и без конца писал каракулями на бумаге: «Мы, герцог д’Абантес, главный полковник гусар, губернатор Парижа, кавалер ордена Большого Орла…» А когда во дворе появлялись кредиторы герцога, – их было у него легион, – он в бешенстве, на потеху всего квартала, собственноручно выгонял их палкой вон… И вот, чтобы отвязаться от него, а может быть, и от Лауры, которую он звал la petite peste[31], Наполеон назначил его губернатором Венеции и провинций иллирийских. Лаура, не желая расстаться с Боленкуром, осталась в Париже. Там, в Венеции, один скандал следовал за другим. Раз на торжественном балу раззолоченный камергер раскрыл двери, ведущие во внутренние покои маршала, и провозгласил: «Его светлость, генерал-губернатор его императорского и королевского величества», – в дверях появился герцог, в белых перчатках, с треуголкой в одной руке и саблей в другой, в бальных башмаках, с золотой цепью на шее, но – совершенно голый… В другой раз он по тревоге вызвал два батальона кроатов для атаки соловья, который его светлости мешал спать… Потом он собрал совет для обсуждения раскрытого им заговора среди овец Иллирии. Вице-королю Италии он послал ноту о заключении вечного мира, после чего он, герцог, должен был короноваться в Пекине перед лицом десяти миллионов солдат. Наконец, после трех месяцев правления, всем стало ясно, что герцог сумасшедший, его схватили и увезли во Францию. Там, в одном замке, он вообразил себя птицей и, полетев из окна, разбился и вскоре умер от заражения крови… Прошло еще несколько лет. Я приехал развлечься немножко в Париж. И вот раз в одном большом обществе я был представлен какой-то пожилой уже даме. Я не разобрал, кому меня, собственно, представляют, но меня жестоко поразили ее глаза: знаете эти страшные, полные отчаяния глаза женщин, которые из любви сделали себе культ, заполнявший всю их жизнь, но вот пришла старость и – огни потухли?.. У меня всегда сжимается сердце, когда я вижу такие глаза… Мы разговорились. Моя собеседница оказалась очень интересной рассказчицей. Между прочим, она много рассказывала мне о входившем тогда в славу Бальзаке… А потом, уже под конец вечера, она обнаружила вдруг какое-то странное беспокойство. Я спросил о причине ее тревоги. Оказалось, что она забыла дома портмоне и не знает, как расплатиться с каретой, которая поджидала ее. «Но, ради Бога, сударыня… Разрешите мне выручить вас…» Она была очень благодарна. Господа, – после эффектной паузы закончил полковник, – это была герцогиня д’Абрантес. Ее недавно бросил Бальзак, ее последняя любовь, и она перебивалась теперь литературной работой…
Все переглянулись: в самом деле, полковник рассказывает очень мило.
– Merci… – улыбнулась ему Александра Осиповна. – В награду за ваш прелестный рассказ я дам вам услышать… – она немножко споткнулась: кажется, это вышло у нее не совсем по-русски? – кусочек прекраснейшей музыки. Monsieur Пушкин нашел эту жемчужинку где-то в наших русских степях…
Приятно шелестя шелком, она села к роялю. Граф стал сзади нее, чтобы в нужный момент перевернуть страницу: сзади ему прекрасно было видно в разрез корсажа и ее грудь, и спину… И торжественные аккорды вступления, величавые, как процессия жрецов, поднялись к тепло освещенному потолку. Пушкин замер: он и не подозревал, что его «Пророк» так божественно прекрасен! Жуковский почувствовал холодок восторга… Замер Никитенко… А звуки шли и шли, как жрецы перед престолом Всевышнего, и вот, нарастая и покрывая все, громами загремел из бездны вселенной призыв Предвечного:
Жуковский, из всех сил сдерживая рыдания восторга, покосился мокрым глазом на Пушкина. Тот побледнел, губы его были строго сжаты, и строго было новое лицо: уже побежденный, он признал, что «Пророк» музыканта-раба был сильнее, прекраснее его «Пророка»…