Вы скажете, что все это то же, что объявление войны. Я не того мнения. Напротив того, я думаю, что англичане сделаются более сговорчивыми, когда увидят, что мы приняли такой тон, и что они поспешат очистить Карак и оставят в покое сардаров Кабульского и Кандагарского, лишь бы только мы с нашей стороны очистили Астрабад»[549].
Вероятно, на позицию Александра Осиповича повлияли не только беседы с Виткевичем. Надо полагать, дипломатом он был серьезным, добросовестным, который, прибыв «на точку», тут же взялся анализировать истинное положение вещей, контактируя с различными представителями официальных и общественно-политических кругов в Тегеране, а также с приезжавшими туда афганцами. Война в Афганистане только начиналась и ему стало ясно: если Россия хочет предотвратить ее и не утратить все свои возможности в этой стране (а заодно в Персии), то без силовых методов не обойтись. Понятно, что это шло вразрез с той политикой «умиротворения» (думается, этот термин, пришедший из XX века, вполне уместен и здесь) Великобритании, которую взял на вооружение Петербург.
В своих беседах Дюгамель и Виткевич затрагивали и вопросы более общего, почти философского порядка, связанные с тем, что спустя многие десятилетия ученые назовут «столкновением цивилизаций». Посланник сообразил, что имеет дело с образованным, мыслящим человеком, который неплохо разбирается в дихотомии Восток-Запад и имеет на этот счет собственное мнение. Размышления Виткевича настолько его впечатлили, что он не замедлил поделиться ими с Сенявиным.
«По мнению поручика Виткевича, из Центральной Азии могли бы устремиться на самые образованные части света такие же массы варваров, какие выходили оттуда в V-м столетии, так как он не думает, чтобы Татария и Туркестан были в ту пору более густо населены, чем в настоящее время. Переселения народов, по его мнению, не были последствием заранее составленного плана, а были естественно изливавшимся потоком кочевников, наводнявшим те государства, которые приходили в упадок, и в которых нравственно испорченное и изнежившееся население совершенно утратило воинственный дух.
…Такова грустная и даже, быть может, лишенная основания мысль Виткевича, что варварство должно, в конце концов, одержать верх над цивилизацией и что Европа не избегнет вторичного нашествия варваров. В настоящую минуту Россия служит ей оплотом; но если бы, по прошествии нескольких столетий, Россия в свою очередь стала бы приходить в изнеможение, если бы анархия проникла в наше дорогое Отечество, тогда, – говорит он, – поток варваров устремился бы на Запад, потому что элементы для такого нашествия находятся налицо, и нигде народонаселение не размножается так быстро, как среди кочевников, которые бродят со своими стадами между нашими границами и границами Китая»[550].
Пожалуй, сказанное Виткевичем и сегодня актуально.
Дюгамель не зря оговаривался, когда писал: «быть может, лишенная основания мысль Виткевича». Осторожность в общении с начальством никогда не помешает, особенно, если твои рассуждения противоречат мнению этого начальства. Наверное, Дюгамель догадывался, что реакция Сенявина будет негативной: директор либо не поймет, либо сделает вид, что не понимает мыслей Виткевича. Так оно и случилось. В ответе, датированном 18 апреля, Лев Григорьевич заявил, что день, когда может случиться «азиатское нашествие», настанет нескоро, поскольку «азиатцы»… не располагают порохом. «Виткевич, как кажется, не подумал об этом маленьком препятствии, которое в совокупности с пушечными ядрами и с картечью может служить запрудой для потока»[551].
Удивительное невежество и поразительная близорукость высокопоставленного чиновника, отвечавшего за целое региональное направление. Уже в те времена «азиатцы» успешно пользовались порохом, стреляли из пушек и ружей. Допустим, сами технологические новшества (не только в сфере вооружений) они не изобретали, но европейские перенимали сноровисто. Пройдет 40–50 лет и на Западе и в России заговорят о «желтой опасности», а к концу XX века – об исламской угрозе. Выяснится, что не одни военные технологии и вооружения определяют успех «азиатского нашествия», которое может осуществляться внешне мирными способами, например, посредством экономической экспансии и бесконтрольных потоков мигрантов…
Но вернемся к письму Сенявина. Иронизируя по поводу того, что Дюгамель всерьез воспринял «общие» рассуждения Виткевича, он сурово выговаривал посланнику за его заявления относительно всего афганского предприятия, не совпадавшие с официальной установкой Петербурга. «Пока мы еще не вступили в войну с этими новыми вандалами, я должен объявить войну лично Вам за то, что Вы пишите касательно командировки Виткевича в Афганистан. Если Вы дадите себе труд перечитать бумаги, хранящиеся в архиве нашего посольства, Вы легко придете к убеждению, что министерство никогда не имело намерения создавать без всякой причины усложнения и затруднения, к сожалению, возникшие против нашего желания»[552].
Чтобы доказать это, Сенявин приводил только те пассажи из официальных документов и дипломатической переписки, которые подкрепляли его точку зрения. В которых подчеркивались удаленность Афганистана от России («Что такое Афганистан? Что могли бы мы сделать там для нашей торговли?») и недопустимость вмешательства в «тамошние распри»[553]. И обходил вниманием всё то, что противоречило его выкладкам. Между тем, как мы помним, суть инструкций Виткевича сводилась к активным действиям, направленным на формирование тройственной коалиции. Сенявин хитрил, ему это было прекрасно известно, но он предпочитал подавать дело так, как ему было удобно и выгодно.
«Стало быть, Виткевич отправился туда скорее с целью познакомиться с местностью, чем с целью все перевернуть верх дном для осуществления замысла, который не существовал. Сверх того Симоничу было приказано отправить Виткевича только в том случае, если он будет вполне убежден, что это не будет бесполезной попыткой. Я ничего не говорю о решении, которое счел нужным принять Симонич, результаты этого решения у Вас перед глазами…Надеюсь, после всего этого Вы не будете утверждать, будто Симонич держался того направления, которое было ему указано министерством. Впрочем, дело сделано и только дай Бог, чтоб все это кончилось благополучно»[554].
«Для осуществления замысла, который не существовал» – это высказывание было, мягко говоря, неправдой. Замысел существовал, но Сенявин, чутко прислушивавшийся к мнению начальства, предпочитал настаивать на собственной интерпретации событий.
Несмотря на реприманд, Александр Осипович счел себя вправе потребовать у Петербурга формального указания: что сказать персам, запрашивавшим разъяснений относительно гарантий Симонича? Остаются они в силе или нет? Было ясно, что без поддержки России, выраженной в какой-либо форме, Мохаммад-шах не станет ввязываться в конфликт с англичанами на территории Афганистана, а в отношении захвата Герата будет дожидаться лучших времен. Виткевич просил Дюгамеля поставить перед шахом вопрос о направлении 10-тысячного войска на помощь Кандагару и Кабулу, но в реальности на осуществление такой акции нечего было рассчитывать. Англичане все еще занимали остров Харк, и в Тегеране опасались их дальнейших агрессивных действий. Что же касается персидской армии, то ее боеспособность оставляла желать лучшего. Особенно без русского батальона, который был расформирован в связи с репатриацией его солдат и командиров.
Собственно, шах и Хаджи Агасси уже поняли, как изменилась ситуация, но их желание получить официальный ответ России было вполне законным. Дюгамель, отдадим ему должное, использовал этот повод, чтобы еще раз обратить внимание Сенявина и Нессельроде на то, что поспешная ретирада России из региона нанесет ущерб ее интересам: «Виды Англии на Афганистан обнародованы. Англичане хотят пользоваться там исключительным влиянием, и, если мы допустим это, они достигнут своей цели… Мы не имеем права скрывать от себя, что некоторым образом мы навлекли бурю на головы правителей Кабула и Кандагара. Без посылки Виткевича, без отношений, которые установились между императорской миссией и афганцами, наконец, без договора, заключенного между шахом и сардарами Кандагара, договора, которому мой предшественник несколько легкомысленно дал гарантию России, никогда дела бы не пришли к такому пункту, в каком они находятся теперь». И если после всего этого, мы предоставим братьев Баракзаев мести их врагов, «русское имя от этого понесет такой ущерб, которого не сотрут века, потому что во мнении народов Центральной Азии отступление считается признаком слабости»
Чтобы придать своему мнению больше убедительности, Дюгамель в заключение написал: «Как только англичане установят свое влияние постоянного характера в Афганистане, не позволительно ли предположить, что они попытаются распространить его на восточные и южные берега Каспийского моря, на Хиву, Бухару и племена Туркмении, чтобы создать для нас трудности и возбуждать врагов, как они это теперь делают с горцами Кавказа?»[555].
Но тщетны были попытки пробить инертность петербургской бюрократии. Высочайшее решение было принято, менять его никто не собирался, так что события развивались в совершенно определенном направлении. Русское правительство снова и снова давало понять, что никоим образом не станет мешать действиям англичан в Афганистане. В подписанной Нессельроде ноте от 21 февраля 1839 года, которая была передана Пальмерстону, «кандагарская сделка», по сути, объявлялась недействительной. Да, признавалось, что император «одобрил конвенцию между Персией и Кандагаром», но он отказался подтвердить предусматривавшиеся ею обязательства, которые, хотя и были сугубо «оборонительного свойства», выходили за политические рамки, очерченные императором. Эта конвенция была гарантирована без согласия государя, а потому дезавуирована. В ноте также отмечалось, что Дюгамель проинструктирован исходить из того, что Россию и Афганистан могут связывать только коммерческие отношения. С учетом этого он отозвал поручика Виткевича из Кандагара и уведомил афганских сардаров, что Россия отныне не намерена принимать участия в их семейных спорах, усобицах и гражданских войнах[556].
Мы будем близки к истине, если скажем, что Виткевич покидал Тегеран со смешанными чувствами. Его миссия закончилась неудачей (не по его вине), но это не должно было сказаться на его карьере. Напротив, все говорило о том, что в Петербурге его поощрят, возможно, повысят по службе. К тому же в запасе всегда имелся оренбургский вариант – с родной Степью, друзьями и благоволившим к нему Перовским. Да и в столице обязательно найдутся люди, которые отнесутся с пониманием к его взглядам и разделят сожаление в связи с провалом попытки объединить персов и афганцев против англичан. К нему прислушался Дюгамель, прислушаются и другие.
Вот почему не станем поспешно заключать, как заключают многие пишущие о Виткевиче, что крах политических надежд подтолкнул его к трагическому финалу. С какой стати? Даже если на душе у Яна кошки скребли, имелись утешительные моменты, которые скрашивали его существование и должны были заставить смотреть с надеждой в будущее. А если стреляться, то к чему дожидаться прибытия в Петербург? Почему не пустить себе пулю в лоб в Тегеране или по дороге в Тавриз? Если подобные мысли посещали Виткевича, то бродили они где-то на периферии его сознания и тут же отметались.
Не усмотрел в поведении Виткевича какой-либо трагической обреченности и Браламберг, который, конечно, тесно общался со своим другом в Тегеране в феврале 1839 года. Ян простился с персидской столицей 2 марта и уже через 10 дней Браламберг отправил ему вдогонку письмо (то самое, в котором говорилось о «нимфах реки Куры»). Он спешил сообщить другу об известии, которое привез в миссию фельдъегерь – о кончине атамана уральских казаков В. О. Покатилова. «Вот и вакансия для Вас», – писал Иван Федорович, полагая, что заслуги Яна позволят претендовать ему на столь высокую должность[557].
Содержание и стиль этого письма выдавали искреннюю взаимную привязанность друзей: «Надеюсь, Вы не будете слишком ленивы и черкнете мне несколько слов о том, что с Вами приключилось, как Вас приняли в нашей гиперборейской столице, сколько званий и крестов Вам пожаловали и т. д…А если увидите кого-то из высоких чинов Главного штаба, скажите им, что здоровье мое расстроилось и что я рассчитываю вернуться в Россию весной 1840 г. До свидания, дорогой и добрый друг… не забывайте Вашего преданнейшего друга и товарища по несчастью»[558].