Томаш Зан, до которого тоже дошли слухи о смерти Виткевича в Хиве, писал Ходкевичу, что это «безмерно расстроило» его и всех друзей Яна[505].
Дивов успокаивал Перовского. Из его ответа от 24 октября: «…по донесению Министра нашего в Персии от 16 сентября г. Виткевич за два дня пред этим прибыл из Кандагара в лагерь шаха под Гератом, где находился также и граф Симонич. А потому распространившийся в Оренбурге слух о насильственной смерти В. (Виткевича –
Павел Гаврилович ошибался в датах, Виткевич явился в шахский лагерь в начале июня. Заодно еще раз отметим, что Симонич умолчал о его командировке в Кандагар, куда он отправился 4 сентября.
Между тем афганская эпопея, да и жизнь молодого и удачливого поручика близились к финишной черте.
Когда в Кандагаре он запечатывал конверт с рапортом Симоничу, уже успели произойти события, похоронившие планы формирования персидско-афганской коалиции и предотвращения агрессии Великобритании против Афганистана. В сентябре российского посланника в Лондоне Поццо ди Борго вызвали к Пальмерстону. Министр выразил негодование в связи с тем, что Симонич проводит активную враждебную политику в отношении Великобритании, а Виткевич вновь находится в Афганистане, и потребовал немедленного отзыва обоих. И тогда Россия «отыграла назад», предав своих дипломатов, а также союзников, поверивших в ее обещания. По этому поводу с огромным огорчением высказался М. Н. Муравьев, подчеркивая разницу между подходами Великобритании и России[507]. Если первая нисколько не стеснялась ущемлять российские интересы и особо не заботилась о том, как русские станут воспринимать ее массированное вмешательство в дела Центральной Азии, то вторая при каждом своем мало-мальски наступательном шаге взволнованно оглядывалась на владычицу морей: что там скажут в Лондоне, не слишком ли русские разошлись, и при первом же суровом окрике отменяла намеченную операцию.
«…Появление одного агента нашего в Афганистане смущает англичан; они находят в прибытии капитана Виткевича в Кабул и в переговорах его с Дост Мухаммед-ханом посягательство России на нарушение спокойствия их в Индии. Английское министерство требует объяснений, а министерство наше дезавуирует публично действия Виткевича и признает оные превышением данной инструкции. Дипломатическая связь с Кабулом совершенно прекращается, просьбы Дост Мухаммед-хана о защите остаются без внимания»[508].
1 октября лорд Окленд, находясь в Симле[509], издал официальный манифест, в котором заявил о невозможности установления мира между сикхами и Дост Мухаммед-ханом и о том, что кабульский трон должен достаться Шудже-уль-Мульку при поддержке британской армии. Это было объявление войны. Указывалось, что кабульский правитель выдвинул «совершенно неразумные требования», то есть возвращение Пешавара, и для генерал-губернатора, «принимая во внимание его дружбу с магараджей Ранджит Сингхом», это не могло стать предметом торга.
Процитируем: «Его величество Шуджа-уль-Мульк вступит в Афганистан во главе своих войск, и британская армия предоставит ему поддержку в борьбе против иностранной интервенции и оппозиционных сил. Генерал-губернатор выражает твердую надежду, что в скором времени шаха сбросят с трона его собственные подданные и сторонники, Афганистан обретет целостность и независимость, и британская армия покинет его пределы. Генерал-губернатор предпринял данные действия, исходя из возложенных на него обязанностей – обеспечивать безопасность владений Британской короны, и он будет счастлив, если выполняя свой долг, сумеет способствовать восстановлению единства и процветанию афганского народа[510].
Для успеха боевых действий следовало не допустить поддержки Россией и Персией кабульского эмира и любых «непослушных» афганских правителей. Пальмерстон опасался, что в противном случае Персия, выступая в роли «пионера России», может «сломать оборону Афганистана» и сделает эту страну «недосягаемой» для англичан[511]. Но в Петербурге, как уже говорилось, сразу и без боя приняли требования Лондона. 16 октября Николай I уведомил об этом британского посла графу Кланрикарда, а 20 октября Нессельроде отправил соответствующую инструкцию Поццо ди Борго.
Российскому посланнику предписывалось передать британскому кабинету и непосредственно Пальмерстону, что России ложно приписывают «замыслы, угрожающие безопасности британских владений в Азии», и Николаю I никогда «не приходило и никогда не придет на ум» намерение «посягнуть на безопасность и спокойствие великобританских владений в Индии»[512]. Утверждалось, что Тегеран действовал на свой страх и риск, что Петербург не только не подначивал его, а, напротив, указывал «на несвоевременность и опасность всякой военной экспедиции, предпринятой персидским правительством при теперешнем бессилии и истощении страны»[513]. Как доказательство того, что Россия не помогала персам, приводились ее настоятельные требования о возвращении русского батальона, который, подчеркивалось, являлся главной силой армии шаха при осаде Герата[514].
Что же касается поведения Симонича, который вместе с другими русскими дипломатами и офицерами консультировал в персидском лагере военное командование шаха, то оно трактовалось, как вполне понятная и естественная реакция посланника на просьбу главы дружественного государства. «По прибытии в лагерь граф Симонич нашел персидскую армию в очень затруднительном положении и не счел себя вправе отказать в своем содействии шаху, когда этот монарх обратился к нему с настоятельной просьбой осмотреть осадные работы». Подчеркивалось, что «всякий английский офицер, будучи поставлен в такое же положение, без сомнения поступил бы точно так же и оказал бы дружественному монарху содействие, о котором тот просил в столь критическом положении»[515].
Не факт, что Пальмерстон и его коллеги купились на подобное объяснение, но, пожалуй, Нессельроде на это и не рассчитывал. Главное было сохранить лицо великой державы, подать ее отступление в приемлемой дипломатической оболочке и при этом, по возможности, поменьше грешить против истины. Например, не отрицалось, что именно Россия стояла за договоренностью между Тегераном и Кандагаром, к которой готов был присоединиться Кабул. Но эта договоренность изображалась как мирная и безобидная сделка, свидетельствовавшая будто бы о том, что Петербург вовсе не собирался допустить «расширение персидского могущества» за счет Герата (поскольку «это могло возбудить опасения в соседних странах»), а стремился к обеспечению независимости Афганистана, на которую шах ни в коем случае посягать не собирался. Это «непременное условие» было бы положено в основу упомянутого мирного соглашения, если бы оно состоялось[516].
Утверждалось, что Россия желала лишь «внутреннего спокойствия» Афганистана, хотела положить конец «раздорам, так часто волновавшим эту страну», возвратить ей «такое благоденствие и спокойствие, что она сделалась бы доступна для торговли и промышленности всех наций, заинтересованных развитием природных богатств Центральной Азии»[517]. В русле этого подхода логично смотрелся следующий тезис – о том, что Виткевича послали в Афганистан исключительно для ознакомления с этой страной и налаживания с ней торговых связей, а иные толкования «преувеличены и лживы»[518]. Причем ему даже не вменялось в обязанность заключение «торгового контракта», предполагалось, что он займется только выявлением возможностей для торгово-экономического взаимодействия на перспективу. Ну, а о каких-либо политических комбинациях речь якобы вообще не шла. Главное, акцентировалось, в миссии Виткевича не было «решительно ничего неприязненного к английскому правительству и решительно никакого намерения нарушать спокойствие Британских владений в Индии»[519].
Также давалось совершенно определенно понять, что Симонич вот-вот покинет Тегеран и его место займет Дюгамель, который уже должен «очень близко находиться от места своего назначения». Англичан должно было успокоить сообщение о том, что этот дипломат «так хорошо известен умеренностью своего характера, что одно его назначение уже служит самым ясным указанием того образа действий, которого ему приказано держаться, а его прежняя отличная служба есть надежная гарантия точности, с которой он сумеет исполнить предначертания нашего правительства в том, что касается персидских дел»[520]. В последнем пассаже содержался изящный намек на то, что Симонич, увы, исполнял «предначертания» не так уж точно, и от этого многие проблемы произошли…
Уже говорилось, что Дюгамель не был похож на своего предшественника, но не стоит воспринимать его как ограниченного чиновника, несамостоятельного, всегда и во всем полагавшегося на указания начальства и поступавшего по принципу «как бы чего не вышло». Александр Осипович был не так прост. Боевой генерал (как и Симонич), участник войны с Турцией (1828–1829) и польского похода 1830–1831 годов. Опыт дипломатической работы приобрел в Египте, будучи генеральным консулом в Александрии. Не склонный своевольничать и предпринимать важные шаги без согласования с центром (что, вообще-то, норма профессии дипломата), Дюгамель, вместе с тем, отличался живым умом и в своих оценках предпочитал отталкиваться от реальности, а не только от указаний «свыше». Мы еще увидим, как менялось его отношение к Симоничу, Виткевичу и их поступкам.
Впрочем, отправляясь в Персию, он считал для себя главным именно то, о чем говорилось в инструктивной ноте Нессельроде: устранение «важных затруднений, которые возникли между Тегеранским двором и Британским правительством»[521].
Отдельные выпады в адрес Великобритании, содержавшиеся в этой ноте, дела не меняли, суть документа заключалась в сдаче Россией своих позиций. Но чтобы окончательно не уронить свое достоинство и показать, что, мол, не одни англичане имеют право возмущаться, предъявлять претензии и выставлять требования, Нессельроде включил в ноту несколько «наступательных» абзацев. «Если есть держава, которая могла бы питать некоторые опасения или предъявлять жалобы, – с деланным возмущением заявлял министр, – так эта держава – Россия. Потому что английские путешественники «возбуждают волнения среди народов Центральной Азии» и «распространяют тревогу даже внутри тех стран, которые соприкасаются с нашими границами», а английские промышленники вместо честной конкуренции стремятся всеми способами вытеснить российские товары из региона[522].
Указывалось, что враждебные меры Великобритании, направленные против Персии (разрыв отношений, «морская демонстрация, произведенная по приказанию британского правительства в Персидском заливе и занятие острова Карака[523]»), заставили шаха прибегнуть к дружбе «императора и просить его посредничества». Далее тон ноты становился все более суровым. Указывалось, что император надеется на восстановление прежнего порядка вещей, а если этого не случится, то тогда ситуация станет «предметом беспокойств для самой России», принуждая ее, «в свою очередь, принять меры обороны и предосторожности»[524].
Такого рода попытка (хорошая мина при плохой игре) мало кого могла обмануть. Россия шла на попятный, и сколько бы ни грозила пальчиком англичанам, было ясно, за кем осталось поле боя. Поццо ди Борго мог сколько угодно грозно надувать щеки, надеясь отрезвить зарвавшихся англичан и навязать им как бы равный размен. Лондон восстанавливает статус-кво, то есть дипломатические отношения с Тегераном, позитивное взаимодействие с российской миссией в персидской столице, выводит свои войска с персидской территории и т. д., а Россия обязуется не затевать «сомнительных делишек» с афганскими ханствами с использованием персидского фактора. Но в действительности это было отступление, завуалированное дипломатической риторикой.
Британский кабинет уступчивость России воспринял как должное, но ему не понравилось, что она переводит стрелки и увиливает от ответственности за свои шаги, нацеленные на ослабление британских позиций в Персии и Афганистане, что отказалась дезавуировать персидско-афганскую «сделку» и, вообще, отрицает наличие «злого умысла» со своей стороны. Кроме того, у Пальмерстона вызвало раздражение то, что в ноте, которую ему передал Поццо ди Борго, «происки» Симонича и Виткевича не получили достаточно твердого и сурового осуждения. Поэтому 26 октября британский министр направил свой проект ноты Кланрикарду для вручения Нессельроде.