Там без обиняков ставился вопрос: нужно ли воспринимать российскую политику в русле «деклараций» русского министра иностранных дел и Родофиникина, которые они адресовали лорду Дарему «с февраля по май 1837 года», или же «действий графа Симонича и господина Виковича»?[525] Подчеркивалось, что установленная между двумя правительствами «система откровенного обмена информацией по персидским делам», давала британскому кабинету все основания думать, что «правительство Её Величества будет узнавать о переменах в российской политике и вызвавших это причинах от кабинета в Санкт-Петербурге, а не строить догадки, исходя из деятельности русских агентов в Персии и Афганистане»[526].

Отправляя инструкции Кланрикарду, Пальмерстон не знал, что Россия уже поторопилась «взять под козырек». В депеше, которую Нессельроде отправил Дюгамелю 23 октября 1838 года, посланнику было велено приостановить все действия за пределами Персии и ничего подобного более не предпринимать.

Пока вершилась большая политика, события в Афганистане развивались своим ходом. Кохендиль-хан выступил в направлении к Себзевара и в нескольких стычках с отрядами гератцев одержал победу. В его руках, как мы знаем, находился Фарах. 24 ноября Виткевич с оптимизмом информировал об этом Симонича (не зная еще, что 15 ноября тот покинул Тегеран) в надежде, что следующим шагом станет захват Герата. «Сардары Кандагара, овладев Гератом, предполагают отправить через Тегеран к императорскому дворцу младшего из братьев сардара Мехрдиль-хана, уполномочить его заключить трактат и признать над собой владычество государя императора и просить назначить в Герат и Кандагар российских резидентов»[527].

13 декабря Виткевич выехал из Кандагара в Фарах, куда прибыл 26-го числа того же месяца. Увиденное там вряд ли его обрадовало. Войско Кохендиль-хана находилось в состоянии разброда вследствие сложностей со снабжением в условиях необыкновенно суровой зимы. Стало ясно, что штурмовать Герат кандагарцам не под силу. Проблема заключалась и в недобросовестности Мехрдиль-хана, который так и не наладил сбор провианта.

Тем не менее, не располагая полной информацией о том, что происходило в коридорах власти в Лондоне и Петербурге, Виткевич все же верил в успех. Не факт, что в противном случае, он стал бы подталкивать кандагарцев к активным действиям. Но столько было сделано, столько сил затрачено…

15 ноября Шуджа-уль-Мульк выступил из Лодхианы во главе своего войска и в конце месяца пересек границу Афганистана. Однако шансы дать ему отпор оставались. Зима создавала трудности не только для кандагарцев: закрывались заваленные снегом горные перевалы, и активная фаза боевых действий могла наступить только в марте-апреле. Еще имелась возможность подготовиться к борьбе, но лишь при условии поддержки со стороны Петербурга, от которого в тот момент всецело зависело поведение персов. А Петербург расхотел ссориться с англичанами.

На ноту, которую Кланрикард вручил Нессельроде, последовал примирительный ответ. Министр фактически «сдал» Симонича, признав, что «образ его действий давал англичанам право жаловаться» и именно по этой причине его отозвали[528].

Для Ивана Осиповича это явилось личной драмой. Частичным утешением могло служить то, что далеко не все считали его виноватым в нарушении инструкций и своевольных поступках, которые, дескать, нанесли ущерб интересам России. Умные, прозорливые люди переживали из-за того, что в отличие от тех же англичан русские власти не ценят своих героев, чья неординарность и энергичность пугала столичную бюрократию. М. Н. Муравьев писал:

«Макнил за успешные действия под Гератом заслужил особое одобрение парламента; поручик Поттинджер произведен в майоры, получил высшее назначение, и имя его распубликовано в газетах как избавителя Герата. С нашей стороны действия агентов наших, вследствие дипломатических переговоров с английским правительством, признаны превышением инструкции их; посланник граф Симонич… в коем англичане увидели своего опаснейшего врага, ибо он опознал положение индийских дел и указал на средства противоборства Англии и к укреплению нравственного влияния нашего на дела Индии, – граф Симонич был отозван из Персии и лишился доверия нашего правительства. Гнусная клевета обвинила его в неблаговидных, корыстных действиях. Если бы граф Симонич желал действовать корыстно, то английские агенты готовы были на всякие материальные жертвы для того только, чтобы он не противодействовал влиянию английской политики в Персии и в Центральной Азии и чтобы он не указал правительству своему средств и способов к потрясению владычества Англии в индейских[529] ее владениях. Граф Симонич оставил по себе в Персии столь блистательное имя и столь почетную память, что оные до сих пор не изгладились ни достоинствами, ни способностями его преемников»[530].

Макнил и другие англичане с такой силой ненавидели Симонича, что не довольствовались «полным удовлетворением», которого они «достигли путем дипломатических сношений». Они «уничтожили на деле влияние России в Афганистане», но полагали вдобавок «необходимым изгладить, принятием сильных мер то невыгодное впечатление, которое произвели в сей стране переговоры Виткевича и действия посланника в Персии графа Симонича»[531]. Этого можно было добиться лишь «железом и кровью» (да простится нам заимствование позднейшего выражения Отто фон Бисмарка). В результате политического и дипломатического отступления России война стала неизбежной.

По иронии судьбы Иван Осипович простился с Тегераном ровно в тот день, то есть 15 ноября, когда Шуджа-уль-Мульк двинул свои полки в наступление. Оба события, сколь бы разными они ни были, явились следствием договоренности великих держав за счет Афганистана.

В декабре, находясь, по всей вероятности, уже в Фа-рахе, Виткевич получил от Дюгамеля распоряжение возвращаться в Тегеран. Это явилось одним из первых решений Александра Осиповича в роли посланника.

Ян покидал Афганистан с тяжелым сердцем, понимая, что в сложившейся обстановке его отъезд будет истолкован кандагарскими ханами и кабульским эмиром как отступление России от своих обещаний. Как считали афганцы, да и сам Ян, его присутствие давало им определенную гарантию безопасности – англичане и их союзники, дескать, не посмеют предпринимать активные военные действия против княжеств, в которых находится русский эмиссар. Сколь бы наивной ни была такая уверенность, она имела место.

Спустя шесть лет французский генерал Феррье встретился с Кохендиль-ханом и тот сказал: «Царь позволил англичанам напасть на нас и бросил Мохаммад-шаха, когда тот пошел завоевывать Герат и когда мой сын во главе четырех тысяч всадников отправился в Фарах для осуществления военной операции»[532].

Хотя Виткевичу было приказано возвращаться без задержек, он не стал спешить и добирался до Тегерана около полутора месяцев, выбрав самый длинный путь. Наверное, для этого у него были свои причины, возможно, были намечены какие-то встречи или под завершение своей миссии он позволил себе познакомиться с той частью страны, где до тех пор не бывал. «Сопровождаемый лишь одним слугой, он поехал из Ферраха[533] прямо на восток, через большую солончаковую пустыню, через Иезд в Исфахан и благополучно завершил это смелое и опасное путешествие. К нам он добрался по большому караванному пути из Исфахана через Кашан и Кум»[534].

11 февраля 1839 года Виткевич въезжал в персидскую столицу.