Так и застываю мраморным изваянием в дверях, почти не дыша, пока глаза цвета корицы ощупывают меня. Где-то в их глубине я замечаю зарождающиеся молнии и ярость — это единственное, что вижу, не в силах даже оценить то, как выглядит сам Алисейд в образе купца. Крылья его носа начинают трепетать от явной неприкрытой злости, а голос, наконец прорезавший повисшее молчание между нами, звучит сипло и обманчиво мягко:

— Это что?..

Я сухо сглатываю, поднимая руку, и прижимаю к себе ткань абайи, чтобы хоть как-то закрыться от его нахального, голодного и слишком обозлённого взора.

— Это мой… танцевальный наряд, — так же хрипло отвечаю я, хоть и намного тише.

Почему рядом с этим мужчиной я чувствую себя в смятении и так странно, будто каждое мое слово или жест — осуждаемое им преступление? Весь мой настрой вести себя с ним сдержанно, холодно, на расстоянии вытянутой руки рассыпается в прах. Кажется, как и его…

— Ты не поедешь туда в таком виде. Я не позволю.

Тон Алисейда непоколебим, и его мерцающие в полумраке глаза встречаются с моими. Невидимые искры между нами, кажется, можно нащупать пальцами.

— Ты прекрасно понимаешь, что я не могу выглядеть иначе… — сердце отбивает неровный ритм, когда я пытаюсь вновь объясниться и оправдаться, кляня свою податливость и легкий страх перед ним. Атмосфера между нами накалена так, будто сейчас произойдет вспышка. — Я ведь собираюсь помочь тебе, Алисейд. В этом нет ничего плохого…

Моё напоминание о благих намерениях звучит, как детский лепет, и он не выдерживает. Сделав шаг ко мне навстречу, отчего я непроизвольно прижимаюсь плечом к косяку двери, Алисейд гневно восклицает:

— Во имя братства, Сурайя! В этом… — он описывает руками в воздухе овал, заключая мой образ в невидимую рамку. — …плохо абсолютно всё! Такой тебя не должен видеть никто, кроме…

На этом слове он замолкает, впиваясь в меня таким взглядом, который жжет каждый миллиметр кожи, как расплавленный воск свечи. Я приоткрываю рот, обдумывая, что он имел в виду, и, прищурившись, оценивающе смотрю в ответ. Проходит несколько секунд паузы, прежде чем чуть окрепшим голосом спрашиваю, вздернув подбородок:

— Кроме?.. Кроме кого, Алисейд?

Ну же.

Давай.

Признайся, что ты жалеешь о сказанном вчера. Что ты не можешь меня отвергнуть, не можешь отпустить. Что твоя борьба с самим собой закончилась не в пользу принципов и догм. Что ты погибаешь в волнах своей ревности, едва представляешь чужие взгляды на мне.

В ушах бойко стучит кровь, когда я, уставившись в мужественное лицо, где на лбу напряженно бьётся тонкая жилка, завороженно жду ответа.

И когда Алисейд озвучивает его, мне кажется на секунду, что на наши плечи обрушиваются небеса, настолько громким кажется звон от полученного горячим шёпотом заявления:

— Кроме меня.

Возведённые за день преграды морали, нарочито вежливое общение, как ни в чем не бывало, да и то, что нам уже пора ехать в сторону дворца — всё в одно мгновение перестаёт иметь значение. Осыпается пеплом, веется по ветру.

Главным остаётся лишь то, как я резко выдыхаю, когда Алисейд порывисто сокращает оставшееся между нами расстояние, срывает тонкую вуаль и захватывает мои губы в плен своих. Наконец-то его ладони не натыкаются на тканевые преграды, а ложатся на мою талию и живот, впиваясь пальцами так сильно, так горячо и так жадно, словно всю жизнь ждали только этого часа. Абайя выпадает из моих рук и тенью летит к нам под ноги, к вуали; я цепляюсь за мощные плечи и совершенно не успеваю за диким темпом нашего поцелуя, который в совокупности с беззастенчивыми касаниями посылает по всему телу неконтролируемый жар. Алисейд отметает в сторону любую нежность, одаривая мои губы властной, почти грубой, но такой жизненно необходимой лаской и укусами, что я таю, просто таю в его объятиях, ощущая себя, как апельсиновое желе. Не способная выстоять на ногах, не способная дышать…