– Может, на мой девяностый день рождения?
Голда, еврейская бабушка, смотрела с большого экрана, висящего над сценой. Она не видела Барбру, но слышала, как та поет израильский гимн. Тот гимн, под который невозможно маршировать, потому что у него мелодия украинской колыбельной. (Все будет хорошо; колыбельные обычно обещают, что все будет хорошо.)
Мне показалось, что Голда Меир смотрит на Барбру точно так же, как моя тетка, которая не была никакой теткой и давно уже лежала в гробу под чужой фамилией, с чужой биографией, в чужом городе – даже не помню в каком.
Я собирался отправить маме ссылку на это видео, но так этого и не сделал – мы тогда повздорили.
Дворник
– Родители Пётрека красиво стареют, – заметила как-то раз мать.
– А твоя мама? – спросил я.
Знаменитое детское простодушие – полная фигня. Дети хитры, как юротдел бульварного журнала. Всегда знают, когда использовать вопросительный знак, зарубив на корню будущие иски: «Мы же только спросили».
– Нет.
У одной бабушки всё под контролем.
У второй – хаос, печаль, дымовая завеса (она курила «Клубные»). По углам клубились предметы. На мебели оседала липкая пыль – неизменный спутник газовых плит. Ее можно было скрести, пока не показывался слой дерева и след политуры.
Даже книжные корешки складывались в депрессивный набор: «Ослепление», «Каждый умирает в одиночку», «Черный обелиск». Она сидела над кроссвордом или над романом из библиотеки. Со временем оберточная бумага уступила место полиэтиленовым обложкам, но до штрих-кодов она не дожила. Мать моей матери.
Другая бабушка никогда не забывала положить клетчатую салфетку под скатерть и подготовить фрукты для ратафии (89).
Такой была мать моего отца. Лояльной. Лояльной к власти. Лояльной к миру. Кто-то написал, что она выглядит как ухоженная или хорошо сохранившаяся учительница.
Действительно, есть такие люди, которые вне зависимости от профессии ведут себя как учителя. Или как кто-то, кто водит иностранцев по предприятию. Риелтор, расхваливающий дом у железнодорожных путей.
Мама не могла простить ей эту деловитость. Собственную же мать укоряла в беспомощности.
В году эдак 1985-м по телевизору показали фильм «Шоа» – тот, с польскими мужиками, стоящими у костела, и «если вы поранитесь, мне ведь не будет больно». Он шел сразу после выпуска новостей с соответствующим, полным негодования, комментарием. «Смотрите, как нас оскорбляют, – говорили. – Как нас ужасно оскорбляют. Нас только и делают, что оскорбляют. Не успеешь оглянуться – а нас уже оскорбили. Мы вот их спасали, а они только того и ждут, чтобы опять нас оскорбить».
Мать моей матери посмотрела фильм и не произнесла ни слова.
Мать моего отца была возмущена. Резонировала с телевизионным возмущением. Лояльно вторила диктору.
Потом мне еще много раз доводилось наблюдать такое возмущенное единение. Искреннее и полное облегчения – наконец-то можно присоединиться к сообществу уязвленных, погреться у братского огня общего гнева.