Надо было подвести его к куче навоза! А теперь к навозу можно было только подъехать, но необходимости в этом не было: тронутый коленом, вороной послушно направился к воротам.

С лаем вскочила собака. Винца покрылся холодным потом. Вороной копнул копытом, собака отбежала на почтительное расстояние, но продолжала хрипло облаивать вороного, пока из сторожки не вышел, ковыляя, старый Шпиготек. Он, видно, только проснулся: волосы на его голове торчали во все стороны, глаза как у лягушки.

— Ты в своем уме?!

— Конь должен работать. Жаль было бы потерять такого.

— Жалко хорошего человека.

— А вы как-то метили в меня оглоблей.

— Сопляк!

— И вам очень хотелось попасть.

— Это уж беспременно.

— Открыли бы ворота.

— Куда едешь?

— Так… прокатиться.

— Смотри вернись… Вот психи! Погоди, стукнет и тебе семьдесят.

— Лежа на диване, до семидесяти здоровым тоже не доживешь.

— Погоди, завтра все отцу доложу, он тебя разукрасит в синий цвет.

Скрипнули ворота. Очнувшись от богатырского сна, кукарекнул петух. Шпиготек смачно сплюнул.

Винца направил уздой вороного на траву под акациями, чтоб не слышать скрипучего лязга подков по брусчатке шоссе.

Винца сказал себе, что даст коню самому выбирать, в какой стороне этой ночи цель ближе всего.

Винца разговаривал сам с собой, повторяя слова, поднимал лицо к верхушкам тополей, устремленных к концу своего пути, концу своего пути над головами людей. Люди растут наоборот. Деревья растут из людей, люди — из деревьев. Как ночь — это всего лишь половина земного шара, а о второй половине мы только знаем. Знаем о корнях деревьев, о сетчатке глаза, об извилистых тропинках под волосами. Знаем, знаем, понимаем. Четыре, пять книг — и жизнь наша; этого так же мало, как и всего на этом свете.

Три девушки шли к пруду.