— Ты уж, Колюня больше туда не попадай,— сказала ему мать.
— Не бойся.
В Бечевинке начал честно привыкать к свободе. Не пил, одевался подчеркнуто аккуратно. Мать почувствовала поддержку — Коля починил обе электроплитки, чайник, патефон. Заготовил на зиму дрова, и не только себе, но и Кириллову Вене — другу дрова привез. Наметил крылечко сделать, навес к нему, крышу починить, забор поставить. Характера, правда, не хватало, не мог долго на одном месте, поколет-поколет те же дрова, не закончит — убежит. А если что не получается — вовсе бросает.
Вроде как все, но — нет, выдавал себя: дерганый был, настороженный, любой шорох, чужой звук — он резко, хищно разворачивался, незнакомый человек на дороге — он уходил в сторону. Сны-то ему, видно, снились старые.
А надзора никакого и не было: участковый Васюков его вниманием не удосужил, а отмечаться в сельсовете по понедельникам нетрудно. Пришел во вторник — тоже отметили. Уехал в Череповец к друзьям раз, другой — вовсе не отмечался, и тоже тихо. А однажды пришел в сельсовет пьяненький, расписался — ни звука.
И при эдакой-то свободе Николай Шипунов еще держался, еще устроился на работу в Белозерский лесопункт — валил лес. Поработал две с половиной недели (и неплохо, втянулся, с азартом), потом бросил. И никто не спросил: что, почему? То ли действительно заболел, то ли надоело. На работу снова собрался через две недели. Рано утром уже в автобусе Шипунова встретил бригадир Саша Хоменко: «Ты что, Коля, на работу? Не допущу, пиши объяснительную начальству». Шипунов покорно вышел.
Председателя колхоза Степанова он попросил отправить его на курсы шоферов. «Шофера нам не нужны, а вот трактор тебе дадим, но сначала поработай разнорабочим». На том и сошлись.
И в это время на Шипунова свалились с неба деньги, для деревни — большие, больше тысячи рублей: в Череповце продали их старый дом. Он снова, в который раз поехал в Череповец. Погулял там с друзьями, вернулся — здесь угощал знакомых, парень он щедрый.
Я пытаюсь поразмыслить: для человека со столь изломанной судьбой не слишком ли велико искушение, испытание свободой, когда полно денег, можно пить и не работать?
Короче, продержавшись два месяца, он сломался, стал пить.
События развивались в прискорбной последовательности. На автобусной остановке посреди деревни Шипунов ударил пенсионера — просто так, словом не обмолвились. Ударил колхозного газосварщика. Остановилось попутное такси, он и на шофера кинулся. Дрался лихо: в прыжке бил в грудь двумя ногами — сбивал, как срезал. Зверь. Ходил всегда в перчатках, нигде их не снимал: в правой перчатке всегда носил нож — узкий, заточенный с двух сторон. Как-то вечером у выхода из клуба приставил нож к груди заведующему мастерскими. Тот в темноте узнал Шипунова: «Коля, мы ведь когда-то работали вместе». Шипунов вынул второй нож, покрутил. Убрал оба. «Ладно, дядя Петя, тебя не трону».
Деревенька маленькая — семьдесят шесть дворов, он быстро стал хозяином. «Потерпевших» пройдет потом по делу более десятка, кого не тронул — того запугал. В магазине водку ему давали без очереди — вначале продавщица отказала было, но он пригрозил: «Голову сверну, назад смотреть будешь». Из столовой работницы уходили домой, только когда его не было поблизости. Терроризировал всю деревню.
В Доме культуры Шипунов познакомился с молоденькой заведующей больницей Галиной Силиной, попросил у нее таблеток. Она отказала. Вместе с подружкой, фельдшером Мариной Шаховой, Галя занимала комнатенку в двухэтажном деревянном доме при больнице. Шипунов стал заявляться к ним вечером, за полночь. Садился, руки в перчатках — на стол, молчал.
— Раздевайся, Коля, чаю хочешь? — старались быть приветливы.
Он молчал по-прежнему. Когда бывал в хорошем настроении, шутил: Галя сидела, работала, а он подставлял к ее спине нож и ладонью похлопывал по рукоятке, делал вид, что вколачивает.
— Меня на зоне все боялись,— говорил с улыбкой.
Иногда сидел до утра, и они шли в больницу без сна.
Пытались запирать надежно обе двери — наружную, с улицы, и свою, на втором этаже, однако все замки, крюки, засовы он отпирал, снимал играючи.
Галя пробовала ночевать в больнице. Он заявлялся туда хозяином, проверял кабинеты, заходил в палаты, приводя больных в трепет, — пьяный, короткая стрижка, глаза безумные. Когда бывал лют, чернел на глазах. Однажды забаррикадировали входную дверь, успокоились, и вдруг поздно вечером в коридоре — Шипунов! Раму оконную выставил, опять вставил — и никаких следов.
— Вы лучше не запирайтесь,— посоветовал угрюмо.