Московский двор в своих преданиях любил переплетать правду с вымыслом. Рассказывали, будто отец младенца, великий князь Василий Дмитриевич, дабы облегчить страдания супруги, велел обратиться к святому старцу, жившему тогда в монастыре Иоанна Предтечи «под бором за рекою Москвою», с просьбой помолиться о здравии княгини Софьи (23, 225). Старец посоветовал князю совершить усиленную молитву и успокоил его, предсказав, что всё обойдётся и нынче же вечером у княгини благополучно родится сын — будущий наследник московского престола.
Предсказание исполнилось. И тут случилось другое чудо. Некий невидимый ангел вызвал из кельи княжеского духовника и велел ему немедля идти во дворец и наречь новорождённому имя Василий — по-гречески «Царский».
Детство Василия было безрадостным. Можно сказать даже, что он вовсе был лишён детства, которое у него отняла большая политика. Наследник престола всегда окружён невидимым кругом отчуждения. Вероятно, Василию не хватало общения со сверстниками. Мать берегла его как зеницу ока. Все знали, что если какой-то несчастный случай или злой умысел оборвёт жизнь наследника — к власти придёт Юрий Звенигородский. И тогда многие служебные карьеры оборвутся и многие головы полетят с плеч.
В тесном мире княжеского дворца взрослые говорили главным образом о скучном для ребёнка: о происках суздальских князей и хитрости новгородцев, о своеволии удельных братьев и замыслах татар. В соседнем митрополичьем дворце с утра до вечера обсуждали проклятых латинян и измену униатов. И во всех разговорах неизбежной темой вставала чума, широко гулявшая в эти годы по Русской земле. «Мор» унёс почти весь серпуховской княжеский дом и сильно сократил московский. Вероятно, родители спасали наследника от заразы старым проверенным способом — «встать пораньше и убежать подальше». Тогда разыгралось много житейских драм. Но летописи этих лет (1415—1425) отличаются небывалым лаконизмом и скупостью на подробности реальной жизни. Кажется, летописец и сам потерял интерес к жизни, сосредоточившись на описании смерти. А смерти было в избытке...
Гнев Божий разверз небеса и напомнил страшные видения Апокалипсиса. Засуха сменялась потопом, а потоп — мором. И всё же жизнь брала своё. Можно думать, что в три года княжича посадили на коня и совершили над ним обряд пострига. В пять лет Василию объяснили, что такое литургия и какую силу имеет клятва с целованием креста. В семь лет его стали учить грамоте.
Окружающий мир был страшен. Но страх отступал, когда рядом был сильный и мудрый отец. И вот настал час, когда отец навеки закрыл глаза. И тогда мир открылся перед отроком Василием во всей своей беспощадности...
Кончина Василия I в ночь с 27 на 28 февраля 1425 года перевела вопрос о престолонаследии из области мнений в область действий. Московские бояре и митрополит Фотий попытались уговорить пятидесятилетнего Юрия Звенигородского явиться в Москву и присягнуть на верность Василию II. Летописи довольно сбивчиво излагают события этих тревожных дней. Юрий поначалу, кажется, готов был согласиться и даже выехал в Москву. Однако какое-то дурное предчувствие (а может быть, и чьё-то тайное предостережение) заставило его остановиться. Приглашение в Кремль (хотя бы и заверенное самим митрополитом) вполне могло быть приглашением на тот свет. История ранней Москвы знала немало примеров того, как доверчивых соперников заманивали на переговоры, а затем бросали в темницу. Вдова Василия I Софья, оставшаяся в роли регентши при несовершеннолетнем сыне, отличалась властным и жёстким характером. От неё можно было ожидать всего. На её стороне был и глава Церкви митрополит Фотий. Но если на Боровицком холме действительно решили избавиться от Юрия, то и маленький подмосковный Звенигород не мог послужить ему надёжным убежищем...
Поразмыслив обо всём этом, Юрий свернул с проторённой московской дороги. Просёлками да околицами мятежный князь повёл свой отряд во вторую удельную столицу — Галич Костромской, или, как его ещё называли, «Галич Мерьский» (от названия угро-финского племени меря — древних обитателей окско-волжского междуречья).
«Ледовый поход» князя Юрия Звенигородского стал началом многолетней смуты в Русской земле. Разбуженное чудовище вырвалось на свет из своих тёмных лабиринтов. Между разными ветвями потомства Дмитрия Донского началась братоубийственная война. То затихая, то вновь разгораясь, она продолжалась до 1453 года[3].
Юрий Звенигородский не поехал в Москву присягать племяннику. Однако и воевать с ним он не был готов. Собственный удел Юрия, состоявший из двух обособленных территорий — подмосковного Звенигорода и отдалённого Галича с округой, был слишком слабой опорой для борьбы с Москвой. К тому же на стороне державного отрока Василия остались его младшие дядья — удельные князья Андрей, Пётр и даже прежде опальный Константин Дмитриевичи. Мать Василия II, княгиня-вдова Софья, узнав о мятеже Юрия, послала за помощью к своему отцу — великому князю Литовскому Витовту. Имея перед собой таких противников, Юрий в случае войны был обречён на поражение. Да и легко ли ему было ввергнуть меч между братии, посягнуть на святая святых московского дома — единомыслие?..
В итоге Юрий не спешил браться за меч. Не торопились с войной и москвичи. Дядя и племянник заключили между собой перемирие до Петрова дня — 29 июня. Однако до прочного мира было ещё далеко. И в Москве, и в Галиче копили силы. Весной 1425 года московское войско двинулось на Галич. Тем самым москвичи нарушали только что достигнутое перемирие. Но промедление было бы на руку Юрию, который, воспользовавшись перемирием, «розосла по всей своей отчине, по всех людей своих» (27, 183). И потому в Москве решили не придавать значения своим прежним обещаниям. Плацдармом для наступления на заволжские владения Юрия стала Кострома. Отсюда вверх по реке Костроме и её левому притоку Вексе шёл торный путь на Галич.
Узнав о начале войны, Юрий не стал дожидаться, пока его недруги подступят к Галичу. Вместо этого он ушёл в Нижний Новгород, где имел немало доброхотов. Вслед ему было послано большое московское войско под началом князя Андрея Дмитриевича. Однако догнать Юрия он не сумел (или не захотел). Дело кончилось тем, что московские полки вернулись в Москву, а Юрий — в Галич.
(Летописи весьма кратко сообщают о событиях этих лет и зачастую противоречат друг другу. К тому же московское летописание второй четверти XV века дошло до нас только в составе летописных сводов второй половины XV века, когда многие события уже представали в ином свете. Наконец, мы до сих пор весьма умозрительно представляем себе принципы работы летописца, зачастую сводя их к одной «политической тенденциозности» и забывая о чувстве религиозной ответственности, которое он постоянно испытывал (67, 187). Вслед за противоречащими друг другу летописцами по-разному толкуют ход событий и историки. Не будем утомлять читателя пересказом различных мнений. Заметим лишь, что из этой цеховой шкатулки мы извлекаем то, что представляется нам наиболее убедительным).
Одновременно с военными приготовлениями и движениями разворачивалась миротворческая деятельность главы Русской церкви митрополита Фотия. В 1425 году он дважды лично ездил к Юрию в Галич. Во время визита Фотия в Галич в июле 1425 года мятежный князь пообещал прислать в Москву послов для заключения прочного мира с племянником. Однако Юрий оставил за собой право апеллировать к хану Золотой Орды, который всё ещё оставался высшей правовой инстанцией для русских князей.
К осени 1425 года московская усобица затихла, словно испугавшись появления на исторической сцене нового действующего лица — чёрной оспы. Небывалая по масштабам эпидемия этой губительной болезни прошла в 20-е годы XIV века по русским землям, то уходя, то вновь возвращаясь. Летописные записи этих лет звучат уныло и монотонно, как погребальный звон. «Тое же осени бысть мор велик во Пьскове, и в Новгороде в Великом, и в Торжку, и во Твери, и на Волоце, и в Дмитрове, и на Москве, и во всех градех Русьских и во властех и селех» (21, 143).
Закутанная в окровавленный саван, смерть широко шагала по градам и весям. Несметные стаи ворон и крыс составляли её зловещую свиту. Она заглядывала и в хижину бедняка, и в княжескую палату.
В Москву сильнейшая волна эпидемии пришла в самом конце весны 1425 года. «А с Троицына дни (27 мая. —
Историк первой половины XVIII века В. Н. Татищев (1686—1750), имевший в руках некоторые не дошедшие до нас летописи, приводит уникальное рассуждение об эпидемии 1425—1427 годов. «В лето 6935 (1427) мор бысть велик во всех городех руских по всем землям, и мёрли прысчем. Кому умереть, ино прысч синь и в третей день умираше; а кому живу быти, ино прысч черлен да долго лежит, дондеже выгнеет. И после того мору, как после потопа, толико лет не почали жити, но маловечнии, и худии, и счадушнии (тщедушные. —