Вероятно, «странствующий рыцарь» князь Лугвений ещё не раз блистал своим умом и воинским талантом. Но годы брали своё. В 1421 году митрополит Фотий, объезжая литовские епархии, посетил Лугвения в Мстиславле (28, 59). Под стенами этого города Лугвений с братьями в 1404 году разгромил войско смольнян. Очевидно, за это он получил в дар (в кормление?) от Витовта второй по значению город Смоленской земли. Важное стратегическое значение Мстиславля — на полпути между Смоленском и Брянском, на границе Литвы с Россией — требовало пребывания здесь сильного воеводы.
Последнее известие о Лугвении лаконично. В июне 1431 года он утверждал договор с крестоносцами. Полагают, что умер он «между июнем и сентябрём 1431 года» (93, 209).
Лугвений избегал участвовать в войне с Москвой. По первой жене он имел там много свойственников. Закономерно, что его потомки перешли на московскую службу и сделали там блестящую карьеру под именем князей Мстиславских. Вот что сообщают об этом родословные книги:
«Князь Семён Ольгердович Лугвень оставил двух сыновей: Ярослава и Юрия Семёновичей. Юрий Семёнович имел сына Ивана Юрьевича, одна дочь которого Ульяна Ивановна вступила в брак с князем Михаилом Ивановичем Ижеславским (Изяславским), которому передала право на владение княжеством Мстиславским. От этого брака родились: сын Фёдор Михайлович Мстиславский, переселившийся в Москву (в июле 1526 г.), и дочь Настасья Михайловна — за князем Степаном Семёновичем Збаражским.
Князь Фёдор Михайлович Мстиславский, вступив в службу царя Василия, сделался московским боярином и женился на племяннице государя, дочери его сестры — великой княгини Евдокии Ивановны и казанского царевича Куйдагула (в крещении Петра) — княжне Настасье Петровне (29 августа 1529 г.). От этого брака родился один сын — князь Иван Фёдорович, а мать его, овдовев (30 июня 1537 г.), вступила во второй брак с князем Василием Васильевичем Шуйским (6 июня 1538 г.), умершим в ту же осень. Князь Иван Фёдорович Мстиславский, почти одногодок с Грозным, был его товарищем детства и на 20 году жизни из кравчих пожалован в бояре. Женился он на дочери князя Александра Горбатого-Суздальского — княжне Ирине (6 августа 1566 г.), оставившей супругу два сына и две дочери: Ирину Ивановну, постригшуюся в 1587 году вслед за смертью отца в монахах (1586 г.), но дожившую до царствования Михаила Фёдоровича, и Настасью, бывшую (с 1589 г.) за князем Василием Кардануковичем Черкасским, боярином (умер 5 января 1616 г.) Жена его умерла 7 июня 1607 г. Братья её были: князь Фёдор и князь Василий Ивановичи. Князь Фёдор Иванович — последний конюший, правитель государства, женат был два раза: на княжне Ульяне (умерла 6 апреля 1586 г.) и на княжне Домне Михайловне Темкиной-Ростовской (умерла 7 июня 1630 г.). От первого брака был сын Василий, умерший в младенчестве, а от второго — дочь Ольга, умершая 3 декабря 1609 г. А князь Василий Иванович (боярин 1576 г.) был совсем бездетный, так что со смертью князя Фёдора Ивановича (умер 19 февраля 1624 г.) род князей Мстиславских совсем прекратился» (92, 330).
Среди многочисленных бедствий, предвещавших скорый конец света, наихудшим была эпидемия, или, как тогда говорили, «мор». По некоторым характерным признакам можно узнать, что под словом «мор» обычно скрывается бубонная, или лёгочная, чума. Только в конце XIX века учёные выявили бациллы чумы и научились бороться с ней. На Русь чума являлась неоднократно, опустошая целые города и уезды. Переносчиками чумы были как сами заболевшие, так и неизменные спутники болезни — серые крысы. Заражённые бациллой чумы крысы быстро погибали, вызывая у оставшихся крыс инстинктивное паническое бегство. Полчища крыс, словно мутная волна, покрывали землю, преодолевая препятствия и разнося заразу повсюду. Это было жуткое зрелище. (Переселение крыс ярко описано в романе Гайто Газданова «Вечер к Клэр»). На лапках заражённых крыс бациллы попадали в жилища людей, на столы и лавки, на посуду и одежду.
Чума развивалась быстро. Через два-три дня дом живых превращался в дом мёртвых. В XIV—XV веках чума волнами опустошала всю Европу. Её самая сильная вспышка, так называемая «Чёрная смерть» — на Руси её назвали «Великий мор», — случилась в 1348—1353 годах. Тогда вымерло около 30 процентов населения всей Западной Европы. Но эта эпидемия была далеко не единственной.
Борьба с чумой была главной заботой средневековых врачей. Они знали, что болезнь передаётся через общение с больным, причём тогда, когда болезнь ещё не проявилась явственно. Первым профилактическим средством стал карантин — запрет на контакты с больным. Впервые этот метод осознанно применили в XIV столетии, когда итальянские корабли, пришедшие из охваченных чумой районов Леванта, не допустили в порт Марселя прежде, чем они простояли три недели на рейде, дожидаясь появления в команде заражённых чумой матросов. Спустя три недели больных не оказалось, и корабль был допущен в порт.
Карантины стали ставить не только в портах. На больших дорогах выставляли заставы, не пропускавшие едущих в заражённые районы или возвращавшихся из них. Считалось, что чума не любит можжевелового дыма. Отсюда окуривание можжевельником как профилактическая мера. Врачи в Европе, отправляясь к больному, надевали на лицо маски с ароматными травами. И всё же лучшим средством оставалась итальянская пословица: «Чтобы спастись от чумы, надо встать пораньше и убежать подальше». Этому совету последовали персонажи «Декамерона» Боккаччо, бежавшие из охваченной чумой Флоренции в свои загородные поместья.
Москва пережила тяжёлую эпидемию чумы в 1350— 1360-е годы. Тогда умерли мать Дмитрия Донского княгиня Александра и его брат, а также его дядя, московский великий князь Семён. Василий Дмитриевич, конечно, знал от отца об этом бедствии. Вероятно, он молил Бога избавить Москву от мора. Но молитвы не помогли. В 1417 году чума вновь пришла на Русь. Вот что рассказывает об этом Симеоновская летопись:
«В то же лето бысть мор страшен в людех в Новегороде Великом, и в Ладозе, и в Русе, и в Порхове, и в Пскове, и в Торжьку, и в Тфери, и в Дмитрове, и по властем их; и толь велик бысть мор, яко живии не успеваху мёртвых погребати, ниже доволни бяху здравии болящим служити, но един здравый десятерым болем служаще, и мнози двори пусти быша, а во ином един человеех остася или два, а инде едино детище. Болезнь же сицева бысть людемъ: преже яко рогатиною ударить за лопатку или противу сердца под груди и промежи крил, и разболевся начнеть кровию хракати, и огнь ражжет, по сём пот иметь, потом дрожь иметь, и иметь ходити по всем съставом человечим недуг той; железа же не единаче, иному на шии, другому на стегне, овому под пазухою или под скулою, или за лопаткою и в паху, и на инех местех, и в болезни той полежавше с покаанием и с маслом, мнози же и аггельска образа сподобившеся, от житиа отхожаху; сице бо милосердие своё и казнь с милостию людем своим посла» (29, 163—164).
В охваченных чумой городах и сёлах помимо вопросов медицинского свойства возникали проблемы моральные. Всем было ясно, что, ухаживая за больным и занимаясь его погребением, можно заразиться самому. Одни, рискуя жизнью, выполняли свой долг милосердия. Другие предпочитали держаться подальше от заражённых, даже если это были близкие родственники. Эта моральная проблема существовала с древних времён. Её отметил ещё древнегреческий историк Фукидид (V век до н. э.), рассказывая о чуме в Афинах. Историк Церкви Евсевий Памфил (III век), повествуя о чуме, охватившей Римскую империю в I веке н. э., противопоставляет эгоистичному поведению язычников жертвенную готовность христиан, для которых смерть была лишь переходом в лучший мир:
«Весьма многие из наших братьев (христиан), по преизбытку милосердия и по братолюбию, не жалея себя, поддерживали друг друга, безбоязненно навещали больных, безотказно служили им, ухаживая за ними, ради Христа, радостно умирали вместе. Исполняясь чужого страдания, заражались от ближних и охотно брали на себя их страдания. Язычники вели себя совсем по-другому: заболевавших выгоняли из дома, бросали самых близких, выкидывали на улицу полумёртвых, оставляли трупы без погребения — боялись смерти, отклонить которую при всех ухищрениях было нелегко» (11, 262).
Летописец словно обрывает свой рассказ о распространении эпидемии в 1417 году упоминанием города Дмитрова. Отсюда до Москвы оставалось всего около 60 вёрст — день пути для всадника. От Дмитрова шла большая дорога на север, вдоль рек Дубны и Сестры, к Волге, а далее в Тверь. Эпидемия шла проторённой дорогой, следуя за купеческими обозами и тропами богомольцев. Но, судя по всему, в Дмитрове мор был остановлен. Перепуганная Москва на сей раз осталась жива. Свирепые заставы, где бросали в огонь всякого заболевшего или просто пытавшегося тайком обойти заставу, сделали своё дело. Мор отступил, словно усмехнувшись: «Я ещё вернусь!»
Чуму прогнали лютые морозы. Но морозы тоже собрали свою страшную дань. Летописец говорит об этом в своей обычной лаконичной и внешне бесстрастной манере: «Тое же зимы мнози людие от мраза изомроша, студёна бо была зима велми» (29, 163).
Прошло три года. Ужасы мора стали забываться, но смерть сдержала своё обещание вернуться. В 1420-е годы она широко разгулялась на северо-востоке Руси:
«В лето 6928 (1420) бысть мор силён на Костроме и в Ярослале, в Галиче, на Плёсе, в Ростове, почен от Успениа Богородици; и тако вымроша, яко и жита бе жати не кому. А снег паде на Никитин день и иде 3 дни и 3 нощи, паде его на 4 пяди, и потом съиде, и потом мало кто что съжа, и бысть глад по мору» (29, 195).
Чем больше был город, тем больше людей толкалось на его торжищах, тем сильнее была опасность чумы. И самым уязвимым в этом отношении был, конечно, Новгород. Страх заставил новгородцев запереть ставни и сидеть по домам. Но где найти спасение от подпольных крыс?