Валерий Яковлевич разделял культуртрегерский пафос своих товарищей, выпустив в «Скорпионе» переводы произведений культовых авторов символизма: Метерлинка (рассказ «Избиение младенцев» в 1904 году, драма «Пеллеас и Мелизанда» и стихи в 1907 году), Верхарна («Стихи о современности» в 1906 году и трагедия «Елена Спартанская» в 1909 году) и Верлена («Собрание стихов» в 1911 году). Он же предложил издать серию авторских сборников иностранных поэтов — замысел из эпохи «Русских символистов», оставшийся нереализованным, — в едином оформлении, для которого были использованы работы бельгийского графика Тео ван Риссельберга. «Скорпион» привлекал к работе модных европейских художников: немец Фидус (Гуго Хеппенер) нарисовал обложку к самой знаменитой книге Бальмонта «Будем как солнце» (1903); итальянец Альберто Мартини проиллюстрировал второе издание сборника прозы Брюсова «Земная ось» (1910), но выпуск альбома его иллюстраций к Эдгару По, задуманного как приложению к собранию сочинений в переводе Бальмонта, не состоялся{6}.
К моменту основания издательства у Брюсова были одни лишь замыслы. Единственная относительно готовая работа — «Собрание стихов» Александра Добролюбова, о выпуске которого он задумался осенью 1898 года, — обрекалась на коммерческий неуспех и насмешки критиков. Уход Добролюбова из литературы лишал фалангу одного из бойцов, однако Брюсов высоко ценил то, что Александр Михайлович успел написать, а обстоятельства его ухода могли привлечь внимание к книге. Он начал разыскивать рукописи, которыми «брат Александр» более не дорожил, и составил обширное собрание его стихов, прозы и статей, среди которых были «Диалог старого и нового Канта» и «Опровержение Шопенгауэра и всех других мыслителей». Второе по значению собрание рукописей Добролюбова, включавшее его ранние тексты и черновые наброски, находилось в Петербурге у друга автора — философа Якова Эрлиха. С ним Брюсов связался через Коневского, тоже собиравшего тексты Добролюбова и вызвавшегося помочь в работе. Поначалу «брат Александр» запретил публиковать свои произведения, но в начале апреля 1899 года передумал и написал Иоанне Брюсовой из Архангельска, что разрешает издание. Валерий Яковлевич известил об этом Коневского (почему-то лишь через два месяца), однако Эрлих и после этого отказывался показать свои сокровища, видимо, ожидая личного подтверждения автора. Только к концу лета все вопросы были улажены. 2 сентября Коневской закончил статью для будущего издания «К исследованию личности Александра Добролюбова» (под этим заглавием скрывалось общефилософское эссе о природе познания и творчества) и собрался в Москву{7}.
На какие средства Брюсов намеревался издавать книгу, неизвестно (рассматривался вариант предварительной подписки). Неизвестно и то, как он подвигнул на это Полякова, — возможно, ссылками на близость Добролюбова к французским символистам, ценимым меценатом, «у которого библиотека полна книгами „Mercure de France“». Именно так Брюсов отрекомендовал его Коневскому в письме 19 ноября 1899 года. Замысел был откровенно провокационным: «Собрание стихов» молодого (23 года) автора объемом в 72 страницы выпускалось так, как издавали покойных классиков, — с примечаниями, описанием рукописей, сводкой вариантов и двумя вступительными статьями: первая — Коневского, вторая — «О русском стихосложении» Брюсова. 1 декабря рукопись прошла цензуру — первой из «скорпионовских».
В самом начале 1900 года, когда книга уже была в печати, в дело вмешался Георгий Добролюбов. Он сообщил Коневскому, что намерен заняться выпуском полного собрания сочинений старшего брата в трех томах — не для продажи, так как не желает предавать фамилию «поруганию», — и предложил ему и Брюсову войти в число редакторов вместе с Эрлихом, Квашниным-Самариным, Гиппиусом и поэтом Борисом Бером. В январе Коневской приехал в Москву вместе со своим другом Иваном Билибиным для осмотра старинных церквей, по которым их водил Валерий Яковлевич, и известил его об этом. Брюсов не собирался менять свои планы, но написал брату поэта. Одно или два письма затерялись, поэтому пик эпистолярного общения пришелся на апрель, когда «Собрание стихов» уже вышло. Георгий Михайлович остался доволен изданием и ничего более не предпринимал{8}.
Критика, как и ожидалось, оказалась беспощадной к стихам Добролюбова и к статье Коневского — за «неудобопонимаемость». Заслуживает внимания замечание Шестакова о том, что «изданы „стихи“ прекрасно […] что книжка заключена в благородно простую обложку, как-то неуловимо напоминающую старые, умные книги, и что обложка эта, по нашему искреннему убеждению, оказывается самой художественной частью книги»{9}.
Первая книга нового издательства — пьеса Ибсена «Когда мы, мертвые, проснемся» — появилась на прилавках в конце февраля 1900 года и была распродана за три недели. «Сьеста» Гамсуна и драмы д’Аннунцио имелись на складе еще в конце 1907 года, но следует помнить о разнице тиражей: от трехсот экземпляров Добролюбова до 2400 экземпляров д’Аннунцио и 3025 экземпляров первой книги альманаха «Северные цветы», которая оставалась нераспроданной до конца даже в ноябре 1917 года{10}. «Скорпион» также взялся продавать декадентские книги прошлых лет: «Natura naturata, natura naturans» Добролюбова, «Chefs d’œuvre», «Me eum esse» и «О искусстве» Брюсова, «Книгу раздумий», а также выпущенные в конце 1899 года на средства авторов «Мечты и думы» Коневского и «Одинокий труд» А. Березина (новый псевдоним Ланга).
Поляков сознавал, что «Скорпион» будет убыточным предприятием, возможности которого строго ограничены его личными средствами, поскольку на понимание и, тем более, на участие семьи рассчитывать не мог. Гонорары он платил небольшие, а порой не платил вовсе[33], за что ему задним числом досталось от Бунина, но в саркастических строках последнего, помимо нелюбви к декадентам вообще, видна личная неприязнь бедного дворянина к богатому «купчику»{11}. В то же время Поляков понимал важность миссии «Скорпиона», поэтому не экономил ни на оформлении, считая художников полноправными соавторами, ни на полиграфии, найдя единомышленника в лице Василия Воронова, в типографии которого напечатана б
Вскоре «скорпионовские» издания приобрели отличительные черты, которые делали их легко узнаваемыми и стали объектом подражания со стороны других модернистских издательств: бумага верже, большой, порой почти квадратный формат, широкие поля, мелкий, но очень четкий шрифт, ложный шмуцтитул, авантитул с названием книги или фамилией автора (здесь Брюсов делал инскрипты), аннотированный каталог (нередко с отдельной пагинацией). Элегантность оформления сочеталась со строгостью: большинство книг «Скорпиона» имело шрифтовые обложки в одну или две краски, что отличало их как от более ранних декадентских книг («Natura naturata, natura naturans» Добролюбова с обложкой Микешина или «В безбрежности» Бальмонта с обложкой Дурнова), так и от более поздних (продукция издательства «Гриф»). Повышенное внимание уделялось эстетике набора, о чем свидетельствует письмо Брюсова Сологубу, который полностью доверил ему подготовку к печати и издание своих стихов, отказавшись от чтения корректур: «Я позволяю себе только переставлять некоторые стихотворения и иногда (очень редко) разбивать на строфы […]
Среди изданий осени 1900 года особое место занял сборник стихов Брюсова «Tertia vigilia» («Третья стража»[34]), подготовленный им к печати во время летнего пребывания в Ревеле. Старинный, полный памяти прошлого и в то же время по-современному комфортабельный европейский город понравился Валерию Яковлевичу, о чем он писал приятелям, старой подруге Марии Ширяевой и новой подруге Анне Шестеркиной (они сблизились зимой 1899/1900 года), порой используя один и тот же исходный текст: в эпистолярной практике молодого Брюсова случай не единственный{14}. «Первую половину этого времени жили одни (с женой. —
Брюсов переживал творческий подъем, о чем торжественно писал Самыгину: «Чувствую и сознаю свои силы. Ныне я не могу написать ничтожной вещи. Все равно — будь то статья, драма или поэма. Я буду в них полновластным творцом и буду говорить как учитель. Я мог бы наполнить сотни томов, если б хотел сказать все. Мне теперь дела нет до формы — до формы в самом широком смысле. Теперь я воистину достиг того, о чем твердил с детства. […] Я нашел свою высоту»{15}. Результаты оказались скромными. «Мою юность» автор довел до романа с Лёлей и оборвал раз навсегда. К переводу и изучению «Энеиды» он возвращался неоднократно, но так и не завершил работу. В «Третьей страже» «Моя юность» и «Энеида» объявлены среди «готовящихся» вместе со сборником стихов «Corona», переводом «Стихов о современности» Верхарна, «Историей русской лирики» и книгой прозы «Истины. Мои письма». Переводы из Верхарна под таким заглавием вышли только в 1906 году. Остальные замыслы остались в тетрадях и ожили только в публикациях «из наследия».
14 июня 1900 года цензура дозволила «Третью стражу» за исключением пяти стихотворений («Антихрист», «Рождество Христово», «Ламия», «Я люблю в глазах оплывших…» и «Астарта Сидонская») и отдельных строф поэмы «Аганатис». С помощью Юрия Бартенева, только что поступившего на службу в цензуру, почти все вычеркнутое удалось отстоять, за исключением «Астарты Сидонской» («Антихрист» получил название «Брань народов»). 12 августа новый вариант рукописи был разрешен. Сборник с подзаголовком «книга новых стихов» — первый за почти четыре года — вышел тиражом 600 экземпляров между 16 и 21 октября.
«Tретья стража» отличалась столь же продуманной композицией, как и ее предшественницы. Книгу открывала очередная декларация: «Конечная цель искусства — выразить полноту души художника. Я полагаю, что задачи „нового искусства“, для объяснения которого построено столько теорий, — даровать творчеству полную свободу. Художник самовластен и в форме своих произведений, начиная с размера стиха, и во всем объеме их содержания, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло». Особенно чеканной выглядела заключительная фраза: «Кумир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы». Сборник состоял из пяти разделов. Все структурные единицы имели посвящения, подчеркивавшие принадлежность автора к фаланге: «Любимцы веков» — Дурнову, «Царю северного полюса» — Коневскому, «Аганатис» — Березину (Лангу), «Сказание о разбойнике» — Полякову, «Город» — Бальмонту, «Книжка для детей»[35] — Бахману, «Картинки Крыма и моря» — Бунину, «Повторения» — Балтрушайтису.
Особенностью сборника было то, что с оригинальными стихотворениями в нем чередовались переводные, общим числом девять. Подбор авторов был столь же многозначителен, как и фаланга адресатов посвящений: Гюго, Верхарн, д’Аннунцио, Верлен, Эверс, Тристан Клингзор и Тютчев (французские стихи). Переводы не выделялись в особый раздел, как это обычно делалось, но были вкраплены в живую ткань книги среди тех оригинальных стихотворений, которым они соответствовали: «Соломон» и «Орфей» Гюго — в «Любимцах веков», «Красная шапочка» Клингзора — в «Книжке для детей». Брюсовская новация, восходящая к «Русским символистам», где так же чередовались оригинальные и переводные тексты ради достижения общего эффекта, никем не была оценена, и автор вскоре отказался от нее (исключение — один перевод из д’Аннунцио в следующем сборнике «Urbi et orbi»[36]).
Подробный, вдумчивый, местами остро критический, а потому, полагаю, наиболее интересный автору разбор книги дал Коневской в письмах от 27–28 октября и 20 ноября 1900 года{16}. Особо поблагодарив за посвящение, он выделил поэму «Царю Северного полюса» — квинтэссенцию брюсовского нордизма{17} — как «лучший образец Вашей поэзии». «Вам не удается, — суммировал он, — тютчевско-фетовская „пейзажная“ живопись. Ваше искусство проявляется лучше всего в героических, эротических или вполне мыслительных „раздумных“ мотивах, а также в тех темах отчасти бытовых, отчасти молитвенных, которые Вы назвали детскими. […] Вам наиболее свойственна, конечно, деятельность самобытного воображения, страсти или умозрения: воображение же у Вас — или историческое, или тайнозрительное».
Сетуя на отсутствие в сборнике «Демонов пыли», Коневской «отверг» (его выражение) такие вещи, как «Ассаргадон», «Клеопатра», «Дон Жуан», «Брань народов», «В дни запустений», «Проблеск», без которых сейчас невозможно представить Брюсова, а также наименее декадентские «Картинки Крыма и моря» и «опыты в древне-русском вкусе», включая «Сказание о разбойнике». Последнее стихотворение и включенное в «Книгу раздумий» «На новый колокол» (позднее «Сборщиков» в цикле «Песни») понравились Максиму Горькому, который откликнулся в «Нижегородском листке» на «Третью стражу» и «Горящие здания» Бальмонта. В целом его оценка была суровой, но не издевательской, что с неудовольствием отметили гонители декадентства. «Относясь к задачам поэзии более серьезно, — писал Горький, — Брюсов все же и теперь является пред читателями в одеждах странных и эксцентричных. […] Стихи Брюсова читать трудно, они шероховаты, подавлены претенциозностью и не остаются в памяти»{18}.
Реакция критики на «Третью стражу» отличалась и от глумления над «Русскими символистами» и первым изданием «Шедевров», и от замалчивания их второго издания и «Me eum esse». Ожидаемой была брань Якубовича в «Русском богатстве». Вспомнив про «бледные ноги» и заявив по поводу новой книги, что «в содержании — чуши и дичи не оберешься», он снисходительно признал за автором «некоторое поэтическое дарование» и выделил «Сказание о разбойнике», но заключил, что «поэзия г. Брюсова лишена всякого человеческого содержания»{19}. Ожидаемым был доброжелательный объективизм Саводника: «В произведениях Брюсова замечается явное преобладание мысли. В основе всех его стихотворений лежит какая-либо идея, иногда глубокая, иногда парадоксальная. Брюсов поэт рефлективный, но рефлексия его выражается не в сухих рассуждениях. […] По характеру творчества он из русских поэтов ближе всего напоминает Баратынского»{20}.
Неожиданной радостью стал отзыв Ясинского — сначала в виде краткой рецензии, потом большой статьи — которому Брюсов послал книгу и ультрадекадентское письмо со странными, при неблизком и сугубо литературном знакомстве, признаниями: «Боже, как хороши безумства и как редко я обретаю их. О, размерность, размерность. Мне хочется чего-нибудь совсем глупого и совсем некрасивого (не безобразного, а некрасивого). […] Хочу преступлений, отравы, хоть болезни смертельной; уйти на богомолье, уехать не с женой в Каир, хоть детскости, хоть тупости. […] Я в день прихожу на три свидания. Я въявь и заочно беседую с дьяволами»{21}. Ясинский писал о Брюсове: «Его поэтические настроения почти всегда прекрасны и почти всегда странны, потому что новы. В каждом стихотворении его чувствуется эта звездостремительность, эта задумчивость о чем-то далеком, нездешнем и таинственном. Под этим мистическим углом зрения самые обыденные предметы могут получить прелесть высшей жизни, озариться светом поэзии и начать жить тем огнем вдохновения, который заронило в них чутко трепетное сердце поэта», — не забыв отметить следование традициям Тютчева и верность национальным идеалам{22}.
Иероним Иеронимович имел свой журнал «Ежемесячные сочинения» и пригласил в него Брюсова, которого оценил не только как поэта, но как литературоведа и критика — по острым выступлениям против писателя Ивана Щеглова, заявившего, что Баратынский был прототипом пушкинского Сальери{23}. В обращении к подписчикам на 1901 год Ясинский заявлял: «Наш журнал стоит за неограниченную свободу слова, за торжество красоты в жизни и искусстве над безобразием и уродством, за преобладание и развитие высших сторон человеческого гения, за торжество духа над материей. […] [Мы] даем в своем журнале только место тому, что умно и талантливо, к какой бы школе автор не причислял себя. Где свобода, там нет рамок, нет замков, нет цепей. Жизнь духа меркнет и гаснет от стеснений, налагаемых на него во имя тех или иных условий и преходящих соображений. […] Все роды литературы хороши, если они талантливы»{24}. Сходство этой декларации с предисловием к «Третьей страже» налицо, но одно дело, если это говорит декадент, другое — писатель из мейнстрима. В 1901 году Ясинский напечатал всего одно стихотворение и две небольших статьи Брюсова, но прорыв состоялся.
«1900 год, — подводил итоги Эллис десятилетие спустя, — год новой фазы брюсовского творчества, новой стадии в развитии русского символизма. С этого узлового пункта можно говорить о „русском символизме“ как о движении, прорывшем себе русло, о новом содержании, нашедшем себе прочную форму. До этого года русский символизм был только неясным мерцанием, только смутным предчувствием предчувствий. […] Начинается период дружного, широкого и открытого боевого выступления, с этого момента отдельные вспышки превращаются в общий пожар, новая школа вступает на путь широких завоеваний»{25}.
Материальным воплощением «дружного, широкого и открытого боевого выступления» явился альманах «Северные цветы», замысел которого оформился осенью 1900 года. Организующей и направляющей силой стал Брюсов. «Скорпионы» решили сделать респектабельный альманах, но заглавие, знакомое каждому знатоку литературы, в данном случае звучало вызывающе: «