С книгой «Urbi et orbi» связывают приход в поэзию Брюсова темы Города, ставшей ее постоянным и узнаваемым признаком. Городские зарисовки есть уже в «Chefs d’œuvre», но декадентский колорит сборника помешал заметить и оценить их. Определение «поэт Города» применялось к Брюсову критикой чаще, чем к кому-либо из современников.
Картина Парижа здесь становится картиной современного Города вообще. Говоря о брюсовском урбанизме, обычно вспоминают стихотворения 1900-х годов, например, «Конь блед»:
В поздних стихах город не исчезает, хотя апокалиптические картины уступают место зарисовкам, напоминающим стихи из «Chefs d’œuvre»:
Однако за ними скрываются глубокие обобщения:
«Urbi et orbi» стала первой книгой Брюсова, которую многие критики из чужого лагеря встретили без оговорок относительно личности и репутации автора — как книгу обычного поэта, который сам признался: «Желал бы я не быть „Валерий Брюсов“» — отречение не от себя, но лишь от некоей литературной репутации. В либеральных «Русских ведомостях» Илья Игнатов констатировал, что «автора интересует все, что касается душевного мира человека: его искания, его муки, его отношения к людям и к непостижимым для него явлениям, его сомнения и победы»{52}, — всего через три года после слов народнического оракула Якубовича о том, что поэзия Брюсова «лишена всякого человеческого содержания». Теперь критики вспоминали того же «П. Я.» в связи со стихотворением «Каменщик», которое вместе с «Кинжалом» позднее входило в «Революционные чтецы-декламаторы» и служило Валерию Яковлевичу посмертной «охранной грамотой» в самые антидекадентские годы советской эпохи. Амфитеатров и Владимир Боцяновский приветствовали «Каменщика» как новое слово в поэзии Брюсова{53}, хотя сам автор считал его риторичным. Слава этого стихотворения вообще удивительна — особенно в сравнении с такими неожиданными для книгочия и декадента декларациями, как «Работа» в том же сборнике:
Недостатка в хулителях по-прежнему не было. Ругань Буренина никого не задела, но рецензию Евгения Ляцкого в «Вестнике Европы»: «уродливое копанье в грязи», «жалкие потуги сказать нечто глубокомысленное», стремление «предавать и насиловать общественную мысль и совесть», — Бальмонт назвал «гнусным хамством», потребовал опубликовать в «Весах» свой ответ и заявил, что если встретит Ляцкого, «между нами будет особый разговор, какого еще ни с кем у меня не было»{54}. Константин Дмитриевич по характеру был несдержан, а во хмелю буен (за это в середине ноября 1903 года Брюсов дал ему пощечину, и они несколько месяцев не разговаривали), но в случае с Ляцким обошлось без выяснения отношений. «Весы» (1904. № 3) напечатали протест Бальмонта. Брюсов там же высмеял книгу Ляцкого о Гончарове, но это не помешало им установить добрые отношения после благожелательной рецензии критика на «Венок»{55}. Зато рецензент «Биржевых ведомостей» Александр Измайлов, ранее писавший о «тяжелом, тошнотворном впечатлении» от первого выпуска «Северных цветов» и язвительно сравнивший рассказ Брюсова «Теперь, когда я проснулся» с толками «замоскворецких купчих» о своих снах, теперь увидел в авторе «Urbi et orbi» «настоящего Божьей милостью поэта, то нежного, то глубокого», хотя с «чертой откровенного эротоманства» (стихотворение «В Дамаск» критик прямо назвал «гадостью») и «зачатками истинной мании величия»{56}.
Собратья-символисты были в восторге от книги. Вяч. Иванов в письме из Женевы 1/14 ноября назвал ее «художественным подвигом», написал «импрессионистскую рецензию» для альманаха «Гриф» (не вышла), а два дня спустя переложил ее в стихи — в виде послания Брюсову «Твой правый стих, твой стих победный…»{57}. «Прочел ее с радостью осуществляющейся надежды, — писал автору 9 ноября Сологуб. — Как все это хорошо, — и как все верно началу, тому, что было несколько лет перед этим, — и какое великолепное развитие! В той радости, с которою я Вас читаю, есть нечто эгоистичное — потому что с Ваших первых книжек я ждал от Вас многого — и дождаться приятно»{58}. «Весь под очарованием Вашей поэзии», — откликнулся 24 ноября Бакст{59}. В те же дни Белый в письмах Метнеру и Блоку назвал Брюсова «единственным современным поэтом, держащим в руках судьбы будущей русской поэзии» и поставил его в один ряд с классиками{60}. Метнер не разделял восторгов по поводу стихов «декадентского папы»: «Все это очень складно, тонко, умно, даже глубоко, но не захватывает меня. Полное отсутствие музыкальности, внутреннего ритмического живого цельного движения»{61}. Напротив, Блок был в восторге. «Книга совсем тянет, жалит, ласкает, обвивает. Внешность, содержание — ряд небывалых откровений, прозрений почти гениальных», — отвечал он 20 ноября Белому{62}.
«Брюсов теперь первый в России поэт. […] Старого декадентства нет и следа. Есть преемничество от Пушкина — и по прямой линии», — писал Блок 23 февраля 1904 года Александру Гиппиусу, развив эти мысли в двух рецензиях на книгу{63}. Речь шла не столько о формальном сходстве, сколько о месте Брюсова в русской поэзии. «Обнаруживается его кровная связь с Пушкиным: начало XIX века подает руку началу ХХ, — провозгласил Белый в программной статье „Апокалипсис в русской поэзии“ (1905. № 4). — Благодаря Брюсову мы умеем теперь смотреть на пушкинскую поэзию сквозь призму тютчевских глубин. Эта новая точка зрения открывает множество перспектив. Замыкается цикл развития пушкинской школы, открывается провиденциальность русской поэзии»{64}. Сергей Соловьев, которому Блок в те же дни писал: «Я совершенно не могу надеяться вырасти до Брюсова»{65}, — восторженно восклицал в стихах: «Ты, Валерий, Пушкина лиру поднял…»
Блок и Белый не могли не заметить в книге стихотворения «Младшим», адресованного как раз им — новому, «мистическому» поколению символистов{66}. Получив в начале ноября 1904 года «Стихи о Прекрасной Даме» с дарственной надписью, звучавшей, как стихи:
Брюсов отвечал Блоку: «Не возлагайте на меня бремени, которое подъять я не в силах. Принимаю разве только первую строчку. Дайте мне быть только слагателем стихов, только художником в узком смысле слова — все большее довершите Вы, молодые, младшие»{67}. Это не поза. Это — позиция, определившая дальнейшее развитие русского символизма.
Глава девятая
«Весы»
Роль Брюсова в истории журнала «Весы» хорошо изучена{1}. Но какую роль сыграли «Весы» в его жизни?
В июле 1903 года он писал Гиппиус, критикуя низкий художественный уровень «Нового пути»: «Лучше издавать журнал в 4 листа ежемесячно для 200 человек, чем в 15 листов для 20 000». У него уже сложилась концепция журнала нового для России типа — литературно-критического и библиографического, не только без «вопросов социологических и политико-экономических», но даже без стихов и беллетристики. За образец брались европейские литературные обозрения — как модернистские «Mercure de France» и «Das litterarische Echo», так и традиционный «The Athenaeum». Брюсов убедил Полякова финансировать проект, несмотря на его заведомую убыточность: «У „Нового пути“, — писал он издателю 22 января 1903 года, — подписчиков 1217. […] Сколько раз мы уговаривали Вас издавать журнал. Эти 1217 были бы наши!»{2}. Впрочем, характер задуманного издания делал его не конкурентом, но соратником «Нового пути» и «Мира искусства». Философов приветствовал «Весы» — «предназначенные для любителей литературной роскоши и изысканности» — как «верного союзника в борьбе с варварами, с хулиганами», ибо настало «время великого гнева, время крестовых походов»{3}.
Третьего июля 1903 года Поляков подал прошение о разрешении издания «Весов» и 4 ноября получил его. В печати появились первые анонсы. Название выбрали в пару к «Скорпиону». В качестве фронтисписа взяли соответствующую зодиакальную миниатюру из «Часослова» герцога де Берри XIV века, дав необходимое пояснение, которого, впрочем, не заметил никто из газетчиков, изощрявшихся насчет «нового ублюдка декадентской музы»{4}. На предложение Брюсова о сотрудничестве охотно откликнулся Бакст, оформивший первые три номера: «Название интересно и будит художественное воображение рисовальщика»{5}. Феофилактов сделал бланк с реквизитами обоих изданий, на русском и французском языках: «издательство и журнал имели большой набор стильной почтовой бумаги разных форматов, с перфорацией и без нее, конвертов, открыток с этой маркой»{6}.
Первоначальное ядро журнала составили — в алфавитном порядке — Балтрушайтис, Бальмонт, Белый, Брюсов, Поляков и Семенов, однако их вклад в общую копилку оказался не одинаков. Балтрушайтис в работе почти не участвовал. Бальмонт был готов много писать, но интересовался только своими рукописями и гонорарами. Белый претендовал на роль идеолога, но не годился для регулярной работы и питал слабость к «грифам». Семенов, единственный, кто имел опыт самостоятельной журнальной работы (марксистское «Новое слово» в 1897 году), видел в «Весах» прежде всего подспорье для «Скорпиона», ссылаясь на пример журнала «Das litterarische Echo» и издательства «Fontane» в Германии. Его уговоры повлияли на решение Полякова выпускать журнал, хотя преувеличивать роль Семенова не стоит. Уехав за границу, он немало сделал для привлечения иностранных сотрудников, присылал списки зарубежных книжных новинок, давал советы, но реального влияния не имел. Официальный редактор Поляков ограничился финансовой стороной и — на пару с Феофилактовым — оформлением журнала, хотя периодически пытался напомнить, кто в доме хозяин.
Главной «рабочей лошадью» стал Брюсов. «Естественно было, чтобы в „Весах“ всем распоряжался я. Но это устроилось не сразу. С. А. (Поляков. —
Задачи журнала были сформулированы в обращении «К читателям», написанном при ближайшем участии Брюсова, который считался в «Скорпионе» специалистом по воззваниям: «Весы», говорилось в нем, «желают быть беспристрастными, оценивать художественные создания независимо от своего согласия или несогласия с идеями автора. Но „Весы“ не могут не уделять наибольшего внимания тому знаменательному движению, которое под именем „декадентства“, „символизма“, „нового искусства“, проникло во все области человеческой деятельности. „Весы“ убеждены, что „новое искусство“ — крайняя точка, которой пока достигло на своем пути человечество, что именно в „новом искусстве“ сосредоточены все лучшие силы духовной жизни земли, что, минуя его, людям нет иного пути вперед, к новым, еще высшим, идеалам». Далее редакция извещала, что «каждый № „Весов“ будет распадаться на два отдела. В первом будут помещаться общие статьи по вопросам искусства, науки и литературы. […] Второй отдел „Весов“ предоставлен хронике литературной и художественной жизни» (1904. № 1)[42].
Перечень сотрудников первого отдела включал всех заметных представителей русского «нового искусства»; многие, правда, участием в списке и ограничились. Второй отдел был более пестрым: Поляков (как языковед), брюсовские приятели Каллаш, Саводник и Миропольский (как специалист по эзотеризму и спиритизму, однако значительную часть книг на эти темы Брюсов рецензировал сам), композиторы Ребиков и Рачинский, писавшие романсы на стихи Валерия Яковлевича, Блок и Ремизов на всякий случай. Завлекательно выглядел и список стран, где журнал имел корреспондентов: Франция, Германия, Англия, Италия, Испания, Дания, Норвегия и даже Индия. Подписная цена за двенадцать книжек объемом по 6–7 печатных листов составляла пять рублей, что было нормально для толстого журнала объемом в несколько раз больше, но без художественного оформления. Гонорар был назначен: для статей — пятьдесят рублей за печатный лист, для рецензий и заметок — десять копеек за строку.
Журнал был подчеркнуто просветительским, поэтому выпады против него как «одной из разновидностей того московского самодурства, которое бьет зеркала в отдельных кабинетах и устраивает „аквариумы“, наливая шампанское в рояль и напуская туда живых стерлядок»{8}, — выглядели особенно недостойно. Этот перл принадлежал перу бульварного журналиста Семена Любошица. Впрочем, записные остроумцы уделили новинке мало внимания. «Во-первых, — указал А. В. Бурлешин, — содержание первого номера „Весов“ не давало сатирикам ничего