Я помню, как во второй сцене он сидел за столом и смотрел на танцы, исполняемые в его честь. Но взгляд его был устремлен вдаль, к видимому ему одному призраку Принцессы лебедей».

Музыку для соло Нижинского Дягилев взял из «Щелкунчика». Это была звонкая мелодия Феи Драже, исполняемая на челесте; трудно себе представить танец, поставленный на эту женскую по своей природе музыку*[221]. Действительно, ничто не могло в меньшей мере гармонировать с неземным образом томящегося от любви Принца, который пытался создать Нижинский.

Кшесинская была довольна. «Это был настоящий праздник. Хотя Миша Эльман впервые аккомпанировал танцу, он это сделал прямо мастерски. Адажио в сцене лебедей вызвало у публики большое одобрение, а в своей классической вариации я имела уже действительно колоссальный успех, именно тот, о котором мечтала». Затем последовала кода из ее знаменитых тридцати двух фуэте. Эльман играл для нее снова 5 декабря, но на последнем представлении, 7-го, его не было.

Когда выступала Кшесинская, сцена была усыпана огромными букетами. По ее воспоминаниям, «Нижинский не любил, когда кто-нибудь, кроме него самого, вызывал овации на спектакле, в котором он танцевал. Его самолюбие было задето, и он устроил Дягилеву сцену ревности, грозил, что больше не выступит со мною, и говорили даже, будто он рвал от злости на себе костюм. Но Дягилев обладал замечательным умением не только провоцировать скандалы, но и улаживать даже и такие инциденты, так что скоро все обошлось ко всеобщему благополучию». Хотя у нас есть сведения, что с годами Нижинский стал несколько избалованным, но он не был завистливым по природе, к тому же кажется маловероятным, чтобы молодой человек испытывал столь сильную зависть к знаменитой и любимой публикой балерине, которая к тому же была в два раза старше его. Скорее всего, Дягилев выдумал эту историю, чтобы укрепить уверенность Кшесинской в ее триумфе и сделать ей приятное. В конце концов, что может польстить больше, чем зависть этого юного бога, находящегося в зените славы?

А каковы были отзывы прессы на этот балет, ставший теперь неотъемлемой составной частью английской театральной жизни, как когда-то «Питер Пэн», «Тетка Чарлея» или оперы в театре «Савой»? Знаменитая сцена у озера с танцами лебедей, поставленная Ивановым, показалась им утомительной. «Некоторые из танцев вначале очень скучные и… чрезвычайно затянутые», счел критик «Таймс», а музыка «не может сравниться с маленькими шедеврами балета „Щелкунчик“ до тех пор, пока мы не подойдем ко второй сцене». «Музыка почти не имеет значения… Было бы жестоко сравнивать эти танцы с волшебным „Лебедем“ мадам Павловой» («Дейли мейл»). Кшесинская продемонстрировала необычайное мастерство, все движения ее были рассчитаны почти с математической точностью, при этом она проявила поистине волшебные возможности, рожденные философским подходом, не лишенным юмора, и чувством прекрасного («Таймс»). Национальные танцы были «очаровательными» («Дейли мейл»). «Нижинский… как всегда, сочетал искусное тонкое имитирование с изумительно красивым танцем. Во второй сцене он предстал лучезарным образом в кремовых, золотых и оранжевых тонах, с султаном из павлиньих перьев в волосах» («Таймс»).

Кшесинская, располагавшая огромными средствами, всегда была чрезвычайно гостеприимна по отношению к своим коллегам-танцорам. Однажды в воскресенье она, великий князь и Дягилев решили организовать для Нижинского и других ведущих танцоров поездку в Виндзорский замок. К поезду в Паддингтоне пришлось прицепить дополнительный вагон. На станции в Виндзоре их встречали автобусы, но, подъехав к замку, они обнаружили, что он закрыт, как часто бывает и теперь. Конечно же шел дождь, но они проехали по парку и посмотрели на гвардейцев через окна Комбермерских казарм.

Она устроила для танцоров ужин с блинами и икрой в «Савое». Присутствовал и Рейнальдо Ан; а перед возвращением в Россию со всей своей свитой она дала завтрак всей труппе.

Карсавина вернулась из Петербурга как раз вовремя, чтобы 29 ноября станцевать с Нижинским в «Сильфидах». Это было единственное представление в этом сезоне, когда они с Кшесинской выступили в одной и той же программе, и она смогла увидеть, как коллега исполнила ее партию Коломбины в «Карнавале».

7 декабря Карсавина, Нижинский и Дягилев, только что вернувшийся из Парижа, завтракали с леди Джульет Дафф на Верхней Брук-стрит и расписались в ее книжечке для дней рождения. Дягилев после своей росписи добавил: «L’ami des dieux» — «Друг богов». Нижинский более скромно и с желанием польстить написал: «Le Spectre à la rose»[222].

Лондонский сезон закончился в субботу 9 декабря, Карсавина и Нижинский танцевали в «Карнавале», «Сильфидах», «Призраке» и «Шехеразаде» — вот это вечер! После па-де-де, вальса до-диез-минор в «Сильфидах» аплодисменты были настолько бурными, что Карсавиной и Нижинскому пришлось повторить его. Это было первое выступление на бис в течение двух лондонских балетных сезонов. И кто же возглавил этот взрыв аплодисментов? Настоящий эстет и художник, оформивший «Первую пьесу Фанни». Через несколько дней Чарльз Рикеттс опишет восторги этого вечера в письме к другу: «Я ощущаю горечь и меланхолию… русские покинули нас! В свой последний вечер они танцевали так, как танцуют только в раю, — Карсавина затмила все бриллианты, которые царь подарил ее сопернице (забыл ее имя), а Нижинский почти не касался земли, а смеялся над нашими печалями и страстями, паря высоко в воздухе. Это я вызвал на бис бессмертный иронический вальс Шопена».

Преданный русскому балету Ричард Кейпелл из «Дейли мейл» заметил, что «единственный печальный итог Русского сезона, который открыл нам новое искусство — балет, превратив ветхое и скучное занятие в невообразимую радость», состоял в том, что «всего лишь сто тысяч зрителей удостоились счастья мимолетно увидеть эту новую красоту». О «Шехеразаде» он написал так: «Мысль о том, что только наша эпоха в истории искусства способна создать такие сценические зрелища, служит вознаграждением за некоторые гнетущие условия современной жизни». Похоже, он подсознательно вторит Оскару Уайльду, назвавшему желтый атлас утешением во всех случаях жизни.

После трех первых балетов прозвучали «оглушительные аплодисменты», но в этот словно насыщенный электрическими разрядами вечер драма «Шехеразада» совершенно потрясла зрителей. О финальной сцене резни Рикеттс написал: «Они вкладывали столько красоты в свою смерть, что мы полюбили смерть, и какой-то еврей, сидевший позади меня, воскликнул: „О! Мой бог!“ Публика притихла и безмолвно аплодировала. Звуки на мгновение стихли, и тогда этот прыщ, французский дирижеришка, завел: „Боже, храни короля“, как бы естественно предполагая, что британцам следует надеть пальто и шляпы и разъехаться по пригородам». Бедный Монте, по-видимому, понимал, что после столь длительного концерта его оркестранты с нетерпением ждут возможности уйти. Но помешать Рикеттсу было невозможно. «Я побледнел от гнева и, когда оркестр замолчал, во весь голос и даже еще громче завопил: „Карсавина!“ Последовала пауза, затем раздался рев галерки, словно грохот отдаленной пушки, и театр аплодировал двадцать минут». Ричард Кейпелл, которому уже следовало быть на пути к Флит-стрит и писать статью, остался, чтобы присоединиться к аплодисментам и заметить, сколько времени они будут продолжаться. «Зрители от первых рядов партера до последних рядов галерки аплодировали, приветствовали артистов громкими возгласами и размахивали носовыми платками целых двадцать минут. Танцовщики получили много подарков. Среди них был большой букет цветов и золотой брелок в форме балетной туфельки с посвящением мадам Карсавиной, и огромный лавровый венок, перевитый лентами национальных британских цветов, месье Нижинскому, деньги на которые пожертвовали постоянные посетители галерки „Ковент-Гарден“».

Нижинский за кулисами после «Призрака розы».

Карикатура Жана Кокто.

Слева направо: Бакст, неизвестный, Дягилев, Мися Эдвардс, Василий, Серт, Нижинский

На следующий день, оставив Нижинского с матерью и сестрой, Дягилев приехал на пару часов в Париж для того, чтобы подписать контракт с Оперой в отеле «Грийон». Из Парижа он телеграфировал в Лондон с тем, чтобы узнать о местонахождении Павловой, затем ночным поездом отправился в Берлин, где окончательно договорился о гастролях в январе. К 15 декабря он уже был в Петербурге и телеграфировал Астрюку с просьбой задержать Карсавину, жившую в Париже в отеле «Ваграм» и собиравшуюся уехать в Россию на следующий день. Ему пришлось искать замену Шоллар, которая хотела вернуться домой на Рождество, и он нанял Надежду Баранович. А так как участие Карсавиной вызывало сомнение, он пригласил на роль Коломбины Эльзу Билль, уже танцевавшую с его труппой в начале года.

Дягилев покинул Россию и вернулся в Париж как раз вовремя, чтобы присутствовать на первой постановке в Опере 24 декабря. Этот спектакль и три последующих имели большой успех, и во время одного из них Карсавиной и Нижинскому пришлось повторить целый балет «Призрак розы», а Карсавина произнесла речь. «Дягилев послал меня за занавес, где я произнесла экспромтом свою первую речь, объявив публике, что мы охотно доставим ей удовольствие и повторим весь спектакль, но надеемся, что в ответ зрители проявят щедрость во время предстоящего сбора средств». Несомненно, именно этот случай вдохновил Кокто на создание карикатуры, на которой Вацлав похож на боксера, сидящего в углу ринга. Василий обмахивает его полотенцем, а за ними доброжелательно, но озабоченно наблюдает Дягилев. Леди Рипон и леди Джульет Дафф приехали в Париж на Новый год, последняя таким образом установила своего рода рекорд по числу увиденных выступлений Вацлава в «Призраке розы» в трех городах за первые девять месяцев существования балета. Первый год деятельности собственной труппы Дягилева принес большую славу. В первый день Нового, 1912 года леди Рипон устроила вечер в «Ритце» для своих друзей. Кокто нарисовал для нее Нижинского в роли Розы, надписав рисунок: «А madame la marquise de Ripon, un dessinateur accidental, respectueux et charme»[223]; Вацлав тоже подписал его. Леди Рипон и ее дочь — первые светские дамы, которые стали повсюду сопровождать Вацлава.

Глава 5

1912

(Январь — август 1912)