Позже Карсавина вспоминала, как репетирующим там танцорам придворные лакеи подавали чай и шоколад.
Через две недели после того, как царь получил письмо своего кузена, 2 апреля, Бенуа приехал на репетицию в Эрмитажный театр, полный дурных предчувствий.
«Актеры были уже в своих уборных; костюмеры с охапками пенящихся тюлевых юбок спешили по лабиринтам коридоров… Но внезапно ко мне обратился секретарь Дягилева Маврин и сообщил убийственную новость: что мы должны собрать свое имущество и немедленно покинуть театр… К счастью, через полчаса Маврин принес и некоторое утешение: наш неутомимый предводитель обегал весь город в поисках какого-нибудь подходящего для репетиций помещения, и у него уже есть кое-что на примете. Вскоре после этого раздался телефонный звонок, и нас пригласили в Екатерининский зал на Екатерининском канале. Никогда не забуду этого романтического „исхода“. Мы с Мавриным возглавляли процессию на одной пролетке, все наши артисты, костюмеры со своими корзинками и рабочие сцены следовали на остальных. Длинная процессия растянулась через весь город. День был мрачный и пасмурный, но, к счастью, сухой. Атмосфера приключения, почти что пикника, казалось, смягчила чувство унижения оттого, что нас вышвырнули. А когда мы приехали в малоизвестный Екатерининский зал, он нам так понравился, что настроение тотчас же поднялось. Это было заново декорированное здание Немецкого клуба с впечатляющим входом и монументальной лестницей, над которой возвышался превосходный портрет Екатерины II в полный рост. Это показалось нам хорошим предзнаменованием. Нас только что выгнали из ее Эрмитажа, и вот она встречала нас на новом месте своей знаменитой любезной улыбкой, умной и благожелательной».
Григорьев пишет:
«2 апреля в четыре часа дня состоялась первая репетиция дягилевского балета*[63], которую можно с полным основанием назвать исторической. На ней присутствовал весь „комитет“ в полном составе. Когда я представил всех участников труппы**[64] Дягилеву, он обратился к ним со следующими словами: „Мне очень приятно с вами познакомиться. Надеюсь, мы будем дружно работать. Я рад, что мне предоставляется возможность впервые показать русский балет Парижу. По-моему, балет — один из самых восхитительных видов искусства, но он больше нигде в Европе не существует. И от вас зависит, будет ли он пользоваться успехом, я очень надеюсь, что вы этого добьетесь“. Речь Дягилева встретили аплодисментами, затем его окружили участники труппы, жаждущие задать вопросы».
Репетиции предстояло начать с «Половецких плясок» из «Князя Игоря». Зная, что о племенах половцев, давно канувших в прошлое, ничего не известно, Фокин засомневался, стоит ли браться за такую хореографию, но Дягилев сказал ему: «Вы это отлично сделаете, Михаил Михайлович». «Обычно, — пишет Фокин, — я приступал к постановке во всеоружии, напитавшись историческими, этнографическими, музейными и книжными материалами. На этот раз я пришел с нотами Бородина под мышкой, и это было все мое оружие».
Фокин работал очень быстро и на первой же репетиции почти составил группы половецких девушек и юношей и танец полонянок. В конце вся труппа собралась вокруг и аплодировала ему. Верящие в своего талантливого руководителя Дягилева, способного преодолеть все препятствия и внушить по отношению к себе полное доверие, гордые тем, что принимают участие в воплощении новаторских идей Фокина, осознающие, что с такими художниками, как Бенуа и Бакст, они будут достойным образом представлены самой взыскательной публике в мире, танцоры были преисполнены надежд и радости.
Тем временем Дягилев через Астрюка добился, чтобы парижская фирма Фонтане заново декорировала арку авансцены и шесть различных уровней Шатле, а фирма Бедсака обновила большинство сидений. Астрюк настойчиво требовал, чтобы ему предоставили фотографии певцов и танцоров для рекламы.
Спокойный и уверенный на людях, Дягилев внутренне был преисполнен сомнений — какая часть его предприятия выполнима, а что находится под угрозой срыва? Ему не удалось сохранить покровительство великого князя Бориса, и временами казалось, будто у него так много врагов, что успех всего Сезона окажется под угрозой, если Астрюк упомянет в рекламе его имя. Он переходил от оптимизма к пессимизму. Если 31 марта в ответ на запрос Астрюка о размере труппы он телеграфировал: «Сто статистов. Восемьдесят певцов. Семьдесят танцоров. Тридцать солистов», то 6 апреля, через несколько часов после обсуждения сметы, работ Фонтане и обещания выслать ему на следующий день 5000 франков аванса, он пришел к выводу, что показать оперу в Париже будет вообще невозможно, и послал телеграмму: «Никакой оперы в этом году. Привезу блестящую балетную труппу, восемьдесят лучших солистов, 15 представлений. Репертуар можно расширить, если вы сочтете нужным брать заказы на серии. Мы сможем давать по три балета в каждой программе. Можно ли поставить „Жизель“ Адана? Начинайте большую рекламную кампанию…» Не зная о масштабах неприятностей, постигших Дягилева в России, Астрюк, наверное, подумал, что он пьян. Отказ Астрюка отменить оперу заставил Дягилева как можно скорее отправиться в Париж, чтобы обсудить этот вопрос с ним лично и, если возможно, с Шаляпиным. Объявив, что оперы не будет, Дягилев в тот же самый день послал телеграмму, чтобы выяснить, не сможет ли Джералдин Фаррер исполнить партию Маргариты в «Мефистофеле» Бойто. Конечно, это не русская опера, но в ней была подходящая роль для Шаляпина. Впрочем, ее так и не дали во время Русского сезона.
Вернувшись в Петербург, Дягилев с удовольствием наблюдал, как новые балеты Фокина обретали форму в Екатерининском зале. Помещение без окон походило на обычный театр с рядами театральных кресел, необычным было то, что он размещался на втором этаже. Во время репетиций Дягилев дал распоряжение подавать еду танцорам, для этого слева от кресел первых рядов партера накрывали длинный стол. Он и сам присоединялся к труппе, чтобы перекусить. Именно тогда актеры впервые обратили внимание на дружеские отношения Нижинского с этим большим человеком.
Бенуа пишет:
«Думаю, та атмосфера счастья, в которой мы готовили свой первый парижский сезон, в значительной мере обусловила последующий успех. Она словно умножала жизненные силы труппы. Все, начиная от балетмейстеров и премьеров до последних танцоров кордебалета, казалось, раскрылись и были всецело преданы искусству. Душа балетмейстера, должно быть, действительно наслаждалась счастьем контакта с труппой. Те же из нас, кто, сидя в партере, наблюдал за работой, были в равной степени счастливы, ощущая, как зреет нечто такое, что изумит мир».
Был ли счастлив Дягилев или нет, но каждый день он встречался с какой-нибудь новой проблемой. Его не удовлетворяла реклама, развернутая Астрюком во французской прессе; он подозревал, что проводится враждебная кампания, и посылал не слишком вежливые телеграммы. 23 апреля он разрешил Астрюку потратить еще 3000 франков. В России возникли проблемы с авторскими правами на оперы, которые планировалось исполнить, и он нажал на тайные пружины с тем, чтобы вопрос рассмотрели в Думе, а затем представили перед Государственным советом. Только 27 апреля он решил добавить в репертуар два акта из «Юдифи» Серова — сцену оргии и финальный гимн с Литвин, Шаляпиным, Смирновым и Збруевой. Это неизбежно повлекло за собой другие изменения в программе. 28-го он объявил, что помимо Черепнина примет участие другой дирижер — Эмиль Купер. Вторая телеграмма, посланная в тот же день, содержала инструкции, как изменить рекламные проспекты, в третьей объявлялась страховка на «Юдифь» в 15 000 франков. На следующий день он телеграфировал по поводу найма декорационной мастерской; в следующей телеграмме он отказал Литвин в просьбе принять участие в концерте, который устраивала конкурирующая администрация, третья отвергала предложение Астрюка посоветоваться по поводу афиш с «известной особой» — Дягилев отвечал, что намерен решить этот вопрос самостоятельно, без чьего-либо вмешательства, посоветовавшись только с самим Астрюком.
Сезон в Мариинском закончился 1 мая. Карсавина должна была выступить по контракту в Германии и собиралась приехать в Париж оттуда. Павлова тоже гастролировала и должна была присоединиться через пару недель. 2 мая под командованием «генерала» Безобразова Нижинский и остальные русские «завоеватели» отправились штурмовать французскую столицу. Вацлав, в детстве исколесивший всю Россию, никогда прежде не бывал за ее пределами.
На следующий день Габриель Астрюк встретил Дягилева на Северном вокзале, и тот заявил, что прибыл без единого су в кармане и что все русские деньги потратил на декорации и костюмы, так что теперь он всецело полагается на Астрюка и надеется, что он заплатит труппе.
Астрюк ответил, что не может взять на себя такую ответственность и заплатить артистам из тех денег, которые получил по подписке и за предварительные заказы, так как в случае несчастья: пожара в театре, забастовки или болезни Шаляпина — он обязан вернуть деньги в течение двадцати четырех часов.
«В таком случае, — заявил Дягилев, — Русский сезон может вообще не состояться». Но конечно же удалось найти компромисс.
Для русских Париж всегда был синонимом рая. Никто из артистов Мариинского никогда не бывал здесь прежде. Приехавшая из Праги через день-два после прибытия остальных из Петербурга Карсавина так описала свое впечатление от французской столицы: «В моем представлении Париж был городом бесконечных развлечений, разврата и греха. Я нарисовала в уме ослепительную картину элегантного Парижа: улицы с тротуарами, подобными паркету бальных залов, заполнены исключительно красивыми женщинами в шуршащих шелками юбках… Превыше всего я боялась показаться в Париже провинциальной». Она остановилась в отеле «Норманди» на рю де л’Эшель, выходящей на авеню де л’Опера. Дягилев и Нижинский остановились поблизости в «Отель де Оланд». Григорьев и большинство танцоров проживали за рекой напротив театра в маленьких гостиницах Латинского квартала. Григорьев тоже описал чувства, которые пробудил в нем Париж:
«В Петербурге стояла холодная и влажная погода, весна пришла поздно, и нас очень удивило, когда Париж встретил нас теплым солнцем и зеленью деревьев. Я снял комнату в маленькой гостинице на бульваре Сен-Мишель, а когда вышел на улицу и огляделся вокруг, меня охватило удивительное чувство счастья, оно навсегда осталось в памяти, связанное с этим первым моим посещением Парижа. Я остановился на несколько минут на углу улицы, вглядываясь в находившийся поблизости сад. Я не мог поверить, что моя мечта увидеть Париж осуществилась».
Элеонора Нижинская приехала в Париж, чтобы посмотреть, как танцуют ее дети, так как Броня тоже была в труппе — мать с дочерью остановились на левом берегу.