Услышав, что Дягилев везет в Париж «Бориса», вдовствующая императрица сказала: «Нельзя ли было найти и показать им что-нибудь поскучнее?»
«Императорские театры оказали нам всю возможную помощь в этом деле, — писал Дягилев. Такое преимущество дала ему поддержка великого князя Владимира. — Хор был предоставлен московским Большим театром, мы получили в свое распоряжение лучших певцов, а именно Шаляпина, Смирнова, Югину, Збруеву и Петренко. Из Москвы приехала команда машинистов сцены под руководством К.Ф. Вальца, чародея в технике. Дирижером был Ф.М. Блуменфельд.
Мы пришли к соглашению с парижской оперой, что они предоставят свой театр в наше распоряжение для постановки „Бориса“ на условиях, что потом декорации и костюмы перейдут в их собственность. Они намеревались включить оперу в парижский репертуар и петь по-французски (но этого не произошло, так как со временем руководство Оперы продало постановку нью-йоркскому театру „Метрополитен“, и после моего парижского сезона „Бориса“ поставили в Соединенных Штатах, прежде чем его снова увидели в Европе).
Мы отправились в Париж, где нас ждала любознательная и взыскательная публика. Но мы натолкнулись на невероятные трудности при соприкосновении с узколобыми бюрократами Оперы. По прибытии нам заявили, что и речи быть не может о том, чтобы поставить такую сложную оперу, как „Борис“, за столь короткий промежуток времени, что все отведенное для репетиций время уже занято подготовкой текущего репертуара и нет никакой возможности певцам репетировать на сцене и установить столь сложные декорации. На все обращения я всегда получал один и тот же ответ: „Неслыханно! Невозможно!“
Когда мы наконец начали репетиции с оркестром — а нам были позволены только две или три репетиции, — рабочие сцены подняли такой шум на сцене, что мне приходилось иметь наготове двадцатифранковую золотую монету, чтобы отдавать им, когда Шаляпин или какой-то другой главный герой начинал петь. Это был единственный способ заставить их прекратить стук и пойти выпить. За три дня до начала представлений они заявили, что мы сможем установить наши декорации только в день первого представления, что было технически невозможно, так как декорации менялись семь раз и установка их требовала времени».
Бенуа вспоминает эту критическую ситуацию совсем по-другому и описывает импульсивную реакцию Дягилева, о которой последний не упоминает.
«В день первой полуофициальной генеральной репетиции, когда до „публичной генеральной“ оставалось всего сорок восемь часов, Петроман в качестве хозяина сцены заявил, будто по нашей вине произошла ошибка, и будто декорации не тех размеров, и что они на целых два метра не достают до пола, а кроме того, необходимы большие исправления и починки, и что на все эти непредвиденные работы ему потребуется по крайней мере три или четыре дня. Но тут Дягилев показал себя и спас положение. С самым спокойным видом он заявил, что откладывать спектакль не намерен и готов показать Парижу оперу без декораций. Петроман так испугался скандала, что „немыслимое“ свершилось…
Но даже после этого мы не были уверены, что генеральная репетиция состоится… Хоры были не вполне слажены, а единственная проба со статистами, прошедшая накануне после полуночи, обернулась какой-то дикой оргией. Это еще одно из незабываемых впечатлений тех дней: почти полные потемки на необъятной сцене Оперы, среди которых горит одна „дежурная лампа“, резко освещая лишь тех, кто подходил к ней совсем вплотную. И вот в этой полутьме сгрудилась распоясавшаяся толпа — около двухсот человек, подобранных с улицы, грязных и дурно пахнущих, с кое-как подвешенными бородами, в наспех, вкривь и вкось напяленных боярских шубах и в меховых шапках. Видно, сброду эти наряды показались до того удивительными и смешными, и так они все ошалели от неожиданности собственного вида, несмотря на поздний час, что всем этим полуголодным случайным лицедеям явилась вдруг охота повеселиться. Они что-то стали петь и наконец закружились в каком-то вихре фарандолы. Все это грозило катастрофой, и даже бесстрашный Дягилев струсил.
Затем произошло еще одно театральное чудо. Дягилев решил устроить ужин в знаменитом ресторане „Ла Рю“, и на этом ужине он созвал род военного совета, который и должен был решить — выступать ли завтра или нет. Были приглашены все — не только артисты, но и обслуживающий персонал, включая шаляпинского гримера-заику, которому певец абсолютно доверял. Видно, Дягилев действительно не на шутку оробел, раз прибегнул к такому не свойственному ему „демократическому“ приему!».
По словам Дягилева, дело было так: «Я созвал всех сотрудников… Присутствовали все, включая наших русских технических работников. Наиболее красноречивым оратором оказался Вальц, поддержанный всеми машинистами сцены и мастером по изготовлению париков Федором Григорьевичем Заикой, всегда напоминавшим мне гофмановского Дроссельмейера. Они работали исступленно и заявили, что отсрочка может погубить все предприятие. Я решил рискнуть и играть не откладывая».
Вечером накануне премьеры «Бориса» все легли спать поздно. Среди ночи Дягилев услышал стук в дверь своего номера в отеле «Мирабо».
— Кто там?
— Можно войти? Это я, Шаляпин.
— В чем дело, Федор Иванович?
— У вас в комнате есть какой-нибудь диван? Я не могу оставаться один.
«Итак, этот гигант, — пишет Дягилев, — провел ночь в моем номере и умудрился немного поспать, свернувшись на крохотном диванчике».
Бенуа пишет:
«Коронация, полонез и „мятеж“ были прорепетированы днем три раза под личным наблюдением Дягилева. Главные исполнители повторяли под рояль наиболее ответственные фрагменты своих партий, художники дописывали иконы и хоругви, а тридцать швей что-то шили, чинили и гладили. Я носился как безумный вверх и вниз по всем этажам (ни лифтов, ни внутренних телефонов в театре не было), Дягилев читал корректуру великолепной программы».
Полонез должны были танцевать артисты балета «Гранд-опера», возглавляемые двумя солистами из Петербурга. Это были Александра Васильева, уже немолодая дама, приятельница балетомана Безобразова, и Михаил Александров, красивый и тщеславный парень, возомнивший себя незаконным сыном Александра II[42], которому, как мы вскоре увидим, суждено было сыграть решающую роль в жизни Нижинского.
Наконец-то Дягилев и его товарищи впервые смогли увидеть при свете декорации, написанные в России, развешанными и пригнанными. Перед ними заколыхалась огромная толпа бояр, стрельцов, крестьян и духовенства в костюмах таких цветов и такого великолепия, какого в Париже никогда не видели. Все было готово за несколько минут до начала представления.