«А нам известно, что станет с ребенком, когда она умрет?» – спросил резидент настолько небрежно, что, казалось, ответ его не особо-то и интересует.
«Брось то, чем ты занимаешься, и выйди, – я указала резиденту на дверь. – Твой товарищ закончит все за тебя». Казалось, они не понимали, как им реагировать на происходящее.
«Немедленно», – добавила я.
По взгляду стягивающего маску резидента я поняла, что он не испытывает ни капли сожаления о случившемся. Единственное, что он испытывал, – так это чувство стыда за то, что его выгнали на глазах у коллеги, и он наверняка думал что-то между «вот бред» и «видимо, она уже совсем поехала».
Всего несколько часов спустя мы изучали вместе с ним компьютерную томограмму ее мозга. Он отек настолько сильно, что шансов выжить у нее практически не оставалось, а еще меньше шансов было на то, что она когда-либо вспомнит состоявшийся рядом с ней разговор. Для меня это, однако, не имело никакого значения. Я хотела, чтобы мы отказались от дурацкой привычки вести беспечные и необдуманные разговоры перед нашими пациентами.
Если мои подчиненные и старались быть все более и более внимательными к тому, что они говорят напрямую нашим пациентам, они запросто могли дать промах, когда не было понятно, какое участие пациент принимает в разговоре. В разговорах, которые происходили рядом с пациентами, а не непосредственно с ними, особенно когда пациенты не могли ничего сказать, либо их разум был затуманен лекарствами или болезнью. Раздражало меня в подобных разговорах прежде всего их высокомерие, многократно усиленное полной незащищенностью пациента. В таких разговорах предполагалось, что разум пациента где-то далеко, что он не имеет никакого значения, вследствие чего каждый считал, будто может безнаказанно говорить все, что вздумается. Для меня то, с какой беспечностью говорил резидент, было наглядным показателем отсутствия у него понимания возможного влияния сказанных им слов на эмоциональное состояние пациента, а также на процесс его выздоровления.
Позже я отвела его в сторонку, чтобы поговорить наедине и спокойно объяснить, какие последствия могут нести подобные беспечные заявления, а также напомнить ему, что нам следует следить за тем, что мы говорим, чтобы ненароком не разрушить доверие к себе, не унизить пациента и не сообщить ему между прочим какие-то дурные новости. Больше всего мы рискуем совершить подобную ошибку именно тогда, когда убеждены, что пациент не в состоянии услышать нас или уловить в наших словах смысл. В подобных ситуациях следует с особенной бдительностью придерживаться тех стандартов, которые мы соблюдаем, разговаривая с нашими пациентами напрямую.
Но тогда у меня не нашлось подобных слов. Я не понимала до конца, почему меня так сильно разозлило то, что он сказал. Я знала лишь то, что когда умирала, то последними услышанными мною словами были: «
В тот первый год я все еще недалеко ушла от своей роли пациента. В лучшем случае мне удавалось выйти на месяц-другой работать на обходах в больнице, после чего с моим здоровьем начинались какие-то проблемы, что-то отказывало и требовало медицинского вмешательства. Я узнала на собственном опыте, насколько это ужасно, когда ты знаешь о предстоящей тебе операции, ожидаешь ее. Хотя в неотложных операциях хватает и своих ужасов, они хотя бы исключают пребывание в состоянии постоянного тревожного ожидания. Когда же операция запланирована, то человеку приходится постоянно иметь дело с мыслями о собственной смертности. «С вероятностью пять процентов через два дня я умру, а с вероятностью тридцать процентов после операции будут какие-нибудь осложнения», – снова и снова напоминала я себе.
Таким образом, мое поведение после того, как мне назначили первую операцию, я бы в общих чертах описала как навязчивое стремление все контролировать. Мой живот, который был столь поспешно зашит в ту самую первую ночь, теперь разваливался на части. Петли моего кишечника то и дело выступали наружу, и мне приходилось принимать их, словно шарики из теста. Мне нужна была операция по установке тончайшей сетки поверх моих внутренностей, чтобы удерживать их на месте. Так как операция была плановой, то у меня было достаточно времени, чтобы самой изучить все связанные с ней аспекты. Подобно собственным пациентам, которые приходили ко мне на прием с распечатанными на бумаге результатами поиска в «Гугле», я принялась читать про различные разновидности используемой в хирургии сетки, которые могли быть использованы, чтобы привести в порядок мою разваливавшуюся брюшную полость. Я находила первоисточники и записывала показатели частоты послеоперационных инфекций и других осложнений для каждого вида сетки. Я засыпала электронный почтовый ящик своего хирурга письмами с «еще одним последним вопросиком», которые возникали у меня в большом количестве посреди ночи после того, как я кликала на очередную ссылку. Мне постоянно казалось, что каждый следующий клик может дать мне искомый ответ. Остановиться было выше моих сил.
Доктор Джи любезно мне во всем потакал. Мы были коллегами, так что, возможно, я и правда нуждалась в подобных деталях. Либо же он понимал мое желание держать все под контролем. В конце концов, он был со мной с самого начала и знал, через что мне пришлось пройти. Может быть, он полагал, что я хотела таким образом компенсировать свою неспособность принимать участие в медицинском уходе за собой в ту первую ночь. На самом деле в одном из тех ночных писем я сама привела ему подобное объяснение, так что, возможно, он просто принял его за чистую монету.
Я не уверена, что сама осознавала, что именно мною тогда двигало. Я помню, что была уверена – дело точно не в эмоциях. Я бы не сказала, что как-то особенно беспокоилась. Я даже назвала бы это чем-то совершенно другим, если бы меня кто-то решился спросить. Я защищала собственные интересы. Я изучала актуальную информацию. Я принимала активное участие в медицинском уходе за собой. Оглядываясь назад, я понимаю, что также была совершенно напуганной, а так как не знала, как утихомирить свои страхи, то выбрала казавшийся мне единственным доступным вариант: попытаться заглушить неприятное чувство, с головой погрузившись в данные. Когда пытаешься справиться с эмоциями с помощью данных, главная проблема заключается в том, что эмоции не распознают данные. Забавно, но я совершила сама с собой ту же самую ошибку, которую врачи столь часто совершают со своими пациентами. Я отказывалась назвать свои эмоции, признать их, не говоря уже о том, чтобы попытаться с ними разобраться.
Одним из осложнений, которых я боялась больше всего, было формирование кишечно-кожного свища. Если бы этот кошмар стал явью, то одна из петель моего кишечника приросла бы к брюшной стенке и мой кишечник соединился бы с кожей. Как результат содержимое моего кишечника стало бы вываливаться наружу. На меня бы повесили мешочек, который бы собирал выпадающий из меня стул. Считалось, что риск подобного осложнения в моем конкретном случае составлял где-то между пятью и десятью процентами. Метод проведения хирургического вмешательства, разновидность используемой сетки, а также куча других факторов вносили свой вклад в уменьшение или увеличение вероятности того, что это случится. Мне хотелось предпринять все возможное, чтобы свести этот риск к минимуму. Об этом я и расспрашивала своего хирурга.
«А вы уже решили, какую сетку будете использовать? Синтетические вроде как лучше биологических, судя по тому, что я читала, однако, насколько я помню, вы упоминали, что скорее всего отдадите предпочтение именно сетке из биологического материала, и я не совсем понимаю почему».
Он терпеливо мне все объяснил, и наша беседа плавно перетекла в обсуждение предела прочности и растяжения, риска инфекции и последних экспертных заключений, достигнутых на собрании сообщества герниологов[2]. Он давал мне продуманные и совершенно искренние ответы, и тем не менее я была напугана до ужаса.
Мы, врачи, грешим тем, что частенько не распознаем чужие – а как показала практика, и свои – эмоции. А когда они остаются незамеченными, то и отреагировать на них должным образом не представляется возможным.
Мы слышим, как наши пациенты задают нам вопросы, и наивно полагаем, будто им от нас нужны сухие данные, факты и объяснения, которые мы добросовестно им и предоставляем, как нас тому и учили. Потом мы слышим, как наши пациенты повторно задают те же самые вопросы, слегка изменив их формулировку, и нам кажется, что мы, возможно, не совсем понятно все объяснили. В конце концов, это сложные вопросы медицинского характера. Возможно, мы по неосторожности употребили в какой-то момент жаргонное словечко. Тогда мы пытаемся объяснить все снова. Нас учили это делать с самого первого дня обучения в мединституте. Узнавать ответы, а потом бездумно их излагать, когда нас об этом просят. Мы фиксируем их в своей памяти и считаем, что добились успеха, когда оказываемся в состоянии предоставить нужный ответ. Каждый из нас стремится стать человеком, способным в кратчайшие сроки предоставить точную и актуальную информацию.
Неужели мне и правда нужно было знать относительный предел прочности каждой разновидности сетки? Вовсе нет. Может быть, я в какой-то степени полагала, будто нуждаюсь в этой информации – чтобы принять правильные решения, – касающейся моей будущей операции? Да, в какой-то степени это действительно было так, однако в этом точно не было ровным счетом никакого смысла. Я просто была напугана. Я знала, что мой хирург тщательно изучил все возможные варианты действий и составил план проведения операции с учетом стольких различных факторов, что мне было не под силу даже просто их все перечислить. Это крайне талантливый, надежный и вдумчивый человек. Проблема в том, что страху наплевать на данные.
Эмоции заглушают рациональное мышление, подавляя отвечающую за него часть мозга. Любой, кто когда-либо пытался урезонить разбушевавшегося супруга или успокоить бьющегося в истерике маленького ребенка, ощущает это нутром. Чтобы эмоции ослабили свою хватку, высвободив из-под своего контроля более высокие функции мозга, их необходимо прежде всего признать и усмирить.