Мой хирург посмотрел на меня и словно понял, что на все мои вопросы на самом деле существует один-единственный ответ. «Должно быть, тебе невероятно страшно думать о таких возможных осложнениях операции, как свищ. Ты даже не представляешь, насколько я не хочу, чтобы подобное случилось с тобой».
Стоит только понять, какую роль играет наш «эмоциональный» мозг в процессе принятия решений, как тут же становится очевидной необходимость в том, чтобы притормозить и признать любую возникшую эмоцию. У той части нашего мозга, что движет нашим поведением и отвечает за большинство принятых нами решений, нет даже способности формулировать мысли. Лимбическая система мозга, которая выносит быстрые, но вместе с тем идеально отточенные суждения по поводу того, кому можно доверять и кому быть верным, функционирует исключительно на невербальном уровне. Она полагается на своеобразные условные обозначения, которые позволяют ей оценивать угрозы, измерять степень привлекательности и выявлять несостыковки. Ваше нутро словно говорит вам: «Не знаю почему, но можешь мне поверить – ему можно доверять».
Так было и у меня – не знаю, почему, но я была убеждена, что ему можно доверять.
Странная штука – оказываться в больнице, в которой работаешь каждый день, в роли пациента. Все выглядит по-другому с этого нового ракурса. Даже когда я входила через те же самые двери, порог которых переступала, придя на работу, я все равно смотрела на что-то другое, что-то другое замечала.
Для меня в роли пациента оказалось важным, выглядят ли врачи и другой медперсонал довольными и радостными, когда проходят мимо меня в фойе. Когда я замечала переполненное мусорное ведро, то задумывалась о том, не было ли сокращения штатов среди персонала, ответственного за чистоту оборудования и медицинских принадлежностей и, как следствие, за безопасность пациентов. Я искала в лице медсестры, устанавливавшей мне катетер, признаки усталости или раздражения. Я замечала, когда разные люди снова и снова спрашивали у меня по поводу наличия аллергии на какие-либо лекарства, и переживала, что это свидетельствовало о недостаточно эффективном взаимодействии персонала. Я очень плохо переносила любые свидетельства сбоев в системе. Хотя, будучи здешним врачом, я и знала не понаслышке, насколько качественный медицинский уход мы предоставляем, оказавшись сама в роли пациента, я неизменно стала искать любые недочеты.
Моя операция оказалась куда более масштабной, чем кто-либо мог предположить. Хирург не мог, как на то рассчитывал, просто устранить разрозненные дефекты, так как обнаружил, что весь слой соединительной ткани, задачей которого было удерживать мои внутренности на месте, превратился в бесполезные отрепья. Как результат ему пришлось установить имплантат в шесть раз больше, чем он планировал, и сделать разрез в три раза длиннее, а сама операция длилась в два раза дольше изначально предполагаемого времени. После операции я чувствовала себя так, словно проглотила объятый пламенем меч, и часами напролет терзала свою плоть изнутри его раскаленным концом.
Анестезиолог быстро среагировал на мои жалобы и увеличил подачу обезболивающего через капельницу. Он пообещал мне, что боль пройдет, однако ничего не изменилось. Они спросили меня, пустить ли им моих близких ко мне в послеоперационную палату, и я стала умолять их этого не делать. Боль была невыносимой. Дозировку увеличили еще больше – по-прежнему никакой реакции. Затем голос моей матери: «Почему у нее так сильно раздуло руку?» Она первой заметила возникшую проблему. Моя капельница больше не работала должным образом. В какой-то момент во время операции кончик трубки выскочил из вены и попал в мягкую жировую ткань прямо под кожей. Когда это произошло, все подаваемые лекарства стали скапливаться в жировой ткани, перестав попадать в кровоток. Во время операции я продолжала получать седативное средство через другую капельницу, однако какое-либо обезболивающее в мой организм поступать перестало – опиаты бестолково скапливались у меня под кожей. Неудивительно, что я чувствовала себя так, словно меня заживо освежевали и оставили истекать кровью.
Они быстренько установили еще один катетер, и в мой организм потекло обезболивающее. К несчастью, мы с этим запоздали настолько, что прошло несколько часов, прежде чем с болью удалось совладать. В послеоперационной палате я раз за разом вызывала медсестру, которая уже не знала, что со мной делать.
«Вы уверены, что у вас боль восемь из десяти? Я только что дала вам морфин, и часа не прошло, – сказала она. – Они сказали давать его каждый час, не чаще. Если вам нужно больше, то мне придется позвонить врачу».
Недовольно фыркая, она подошла к телефону и принялась громко высказывать свои подозрения по поводу меня дежурной бригаде. Они вскоре пришли, раздраженные и уже настроенные против меня. Дежурная бригада состояла из резидентов, приписанных к пациентам, за которыми они не наблюдали в течение дня, до момента выхода на дневное дежурство основных врачей. Их задачей было решать возникающие проблемы и разбираться с неотложными ситуациями, которые не могли подождать до утра. Они мало что знали о своих ночных пациентах – как правило, подробному обсуждению между двумя сменяющими друг друга бригадами подлежали только те пациенты, у которых ночью могли отказать внутренние органы либо которые и вовсе могли умереть. Я не входила ни в одну из этих категорий. Когда их вызвала медсестра, им про меня была известна только самая основная информация. В лежащих в их карманах распечатках должны были быть указаны мой возраст, номер моей медкарты, номер моей палаты, фамилия оперировавшего меня хирурга, а также характер проведенной операции, но не более того.
«Сколько обезболивающего вы принимаете дома?» – чуть ли не с самого порога выпалил вопрос первый из них. Он выглядел уставшим и раздраженным.
«Я ничего не принимаю дома», – ответила я, понимая подтекст его нападок.
«Ну, вы запрашиваете больше лекарств, чем большинство людей, так что мне кажется, что принимаете. И вам следует быть со мной откровенной по этому поводу, потому что иначе я не смогу вам помочь», – добавил он, практически явно угрожая лишить меня обезболивающего.
Меня возмутила его пренебрежительная интонация. «Я ничего не принимаю дома», – повторила я. Не знала, как еще оправдаться в том, чего я не делала.
«Что ж, мне придется позвонить анестезиологам, чтобы они вас осмотрели. Они обычно знают, что делать с… пациентами, которые привыкли к действию наркотиков и нуждаются в повышенной дозировке», – заявил он и ушел. Еще бы совсем чуть-чуть, и он бы в лицо назвал меня наркоманкой.
Я разревелась.
«Не плачь, на него найдется управа, – Рэнди достал телефон, чтобы позвонить моему хирургу. – Да кем он только себя возомнил?» – Рэнди был недоволен как им, так и мной, совершенно не понимая, почему я не сказала ему, что сама являюсь врачом, и не пригрозила пожаловаться их начальству. Я не хотела разыгрывать эту карту. Я понимала, что от осознания того, что я являюсь врачом, он не станет меня меньше подозревать в наркотической зависимости. К тому же было вполне вероятно, что они все уже это знали.
Почему же все как один первым делом предположили, что я являюсь тайным наркоманом? Самый простой ответ заключался в том, что так работало их мышление. Просто у них было такое предубеждение. Они в общем и целом негативно относились ко всем пациентам, которые просили больше обезболивающих. Возможно, они никогда и не признавались себе в этом открыто и даже не осознавали наличия подобного предубеждения по отношению ко мне, однако оно существовало и оказывало непосредственное влияние на их поведение. Если при открытой предвзятости человек осознает свою неприязнь, оправдывает ее и действует в соответствии с ней, то в случае со скрытой предвзятостью его поступки зачастую носят бессознательный характер. Скрытая предвзятость активируется такими ситуационными стимулами, как расовая принадлежность или даже профессия человека. Мы оказываемся подвержены ее влиянию, зачастую сами не отдавая себе в этом отчета.
Какой-то аспект моей конкретной ситуации спровоцировал негативное суждение, будь то осознанное или бессознательное. Возможно, что в какой-то момент их медицинской подготовки они почувствовали, что кто-то с наркотической зависимостью манипулировал ими, чтобы получить желаемые лекарства. Зависимость – достаточно распространенная проблема, чтобы утверждать, что они наверняка в тот или иной момент своей врачебной подготовки с ней столкнулись. Возможно, у них возникли какие-то определенные ассоциации. Возможно, у них сформировался стереотип. При открытой предвзятости человек осознает это и считает свои действия оправданными, отталкиваясь от своего прежнего опыта, который в итоге и привел к появлению подобных предубеждений. Открытая предвзятость позволяет компенсировать воображаемую потерю контроля над ситуацией, противостоять кажущемуся унизительным или оскорбительным отношению. Когда же человек заходит в палату к пациенту, являющемуся, как ему известно, врачом, и видит, что тот не демонстрирует никаких внешних признаков повышенного беспокойства, жалуясь при этом на сильнейшую боль, и при этом решает отказать ему в лекарстве, сам не понимая причину своего поступка, то мы имеем дело со скрытой предвзятостью.