«Ой, простите меня! Я не знала», – сказала она.
«Ну, разумеется. Нет-нет, вы ни в чем не виноваты, откуда вам было знать». Мне было больше неудобно за ее смущение, чем за свое собственное. Я сделала глубокий вдох и на выдохе начала заново.
«Как бы то ни было, давайте все-таки сосредоточимся на вашей дочери. Сейчас она для нас важнее всего. Я хотела бы заверить вас, что мы позаботимся о ней наилучшим возможным образом», – сказала я. От этих слов мои подчиненные оживились, и двое из них подошли к кровати, начав свой бесцеремонный осмотр. Один приоткрыл ей веки, чтобы посветить в зрачки фонариком с целью выявления признаков отека мозга, в то время как другой приподнял покрывало, чтобы обследовать кожу на предмет высыпаний, а затем придавил ей кожу на голени большим пальцем, чтобы оценить отек мягких тканей. Продолжая разговор с ее матерью, я параллельно размышляла о происходящем, упорно стараясь убедить себя в приемлемости их поведения, которое вызывало у меня явно неприятные чувства, хотя я и не могла понять почему. Я просто не могла отделаться от ощущения, что многое из того, что мы делаем, является непозволительной грубостью. Грубостью по отношению к ее телу, грубым нарушением ее личного пространства. Все это делалось исключительно из благих намерений, однако без какого-либо участия с ее стороны, без ее разрешения, из-за чего у меня сложилось стойкое чувство, что мы лишаем ее всякого человеческого достоинства.
Наконец, мы покинули ее палату через полтора часа после начала обхода. Когда мы перешли к следующему пациенту, я недоумевала, как вообще я смогу найти в себе силы и самообладание, чтобы разобраться с еще четырнадцатью критически больными пациентами.
Сказать, что в тот день после обхода я чувствовала себя выбившейся из сил – это ничего не сказать о той всепоглощающей свинцовой усталости, которая навалилась на мои плечи. Печень казалась тяжелой и пульсировала, у меня была одышка, а от того, что я разговаривала гораздо больше обычного, меня еще долго преследовала боль. Я была одержима беспокойством за своих пациентов: я только и думала, что об их несчастных близких, когда ехала в машине домой, когда принимала душ, когда лежала в кровати. Мне было неприятно на душе после всех тех мелких унижений, через которые приходилось проходить нашим пациентам на моих глазах, и я пыталась понять, в какой момент и почему у нас все пошло наперекосяк.
Я думала о нашем четвертом пациенте в то долгое утро – молодом мужчине, у которого была привычка вкалывать себе героин. У него была весьма предсказуемая вялотекущая инфекция сердечного клапана, ставшая следствием тех явно антисанитарных условий, в которых он вводил себе наркотик. Представлявший пациента резидент был особенно возбужденным, когда описывал темно-красные полоски в ногтевых ложах на пальцах рук и ног пациента, которые представляли собой точечные кровоизлияния, а также крошечные уплотнения, которые прощупывались в подушечках пальцев, известные как узелки Ослера. Его энтузиазм объяснялся тем, что на протяжении многих лет учебы он читал и слышал про подобные симптомы и лишь теперь смог видеть их проявление у настоящего пациента.
В мединститутах мы не изучаем людей – мы одержимо изучаем болезни. Мы запоминаем их признаки и симптомы, чтобы узнать их, когда они проявятся в наших будущих пациентах. Превозносились сами болезни. Именно в них заключалась наша миссия, наше предназначение. Мы мучили себя, исследуя их, тратили на это годы своей жизни.
Теперь мои подчиненные, в чьих мозгах были старательно отпечатаны страница за страницей клинические признаки и лабораторные показатели, характерные для любой возможной болезни, накладывали эти страницы, словно трафареты, на своих пациентов, пытаясь подобрать наиболее подходящий. Эти страницы стали для них фильтрами, через которые они видят мир. Пациенты стали для них лишь пустыми полями, свободным пространством, в котором размещались болезни.
Я стала вспоминать о всех тех случаях, когда во время обхода пациенты становились экспонатами, представляющими ту или иную болезнь. Мои наставники подносили свои стетоскопы к груди пациента, и когда обнаруживали характерные сердечные шумы, с торжественным видом предлагали и нам их послушать. Подзывая к спинам пациентов, они учили нас отличать характерный треск, как при открывании застежки-липучки, в пораженных фиброзом легких от тихого хрипа в легких у больных астмой. Мы смотрели на пациентов, с любопытством изучая глазами сыпи и темные пятна на коже. Мы трогали и тыкали животы и суставы, совершенно позабыв, что перед нами живые люди. Теперь же я сама руководила группой этих молодых, полных энтузиазма врачей, и мне нужно было обратить их внимание на скрывающихся за всеми этими симптомами и показателями пациентов. Я вспомнила про молодого резидента-акушера, который попросил меня объяснить ему анатомическое строение неподвижного сердца моего мертвого ребенка на экране аппарата УЗИ. На меня словно снизошло озарение. Ну разумеется, это не был его личный подход к ситуации – просто другого примера ему никто не подавал.
Я стала размышлять над тем, что моя болезнь приключилась со мной в самый удачный момент, который только можно было вообразить. Как бы я искренне всегда ни верила в то, что моя подготовка будет завершена в заранее определенный день, который можно отметить в календаре, на самом деле мне еще многое предстояло узнать. Я знала далеко не все, что мне было нужно, про человеческие страдания, самоопределение и болезни. Теперь мне казалось ужасно неразумным то, что столько лет принято тратить на вдалбливание знаний, при этом не уделяя достаточно внимания воспитанию у будущих врачей эмпатии.
Я уверена, что каждый раз, когда мы делали обход, моим резидентам казалось, что я с прибабахом. Я чувствовала их недоумевающие взгляды на себе, когда нагибалась над кроватью находящегося без сознания пациента, чтобы сказать ему в ухо: «Вам уже гораздо лучше. У вас была пневмония, однако антибиотики делают свое дело, и вы идете на поправку».
«Уверена, что он нас слышит, – объясняла я. – А вам бы не хотелось, окажись вы на его месте, чтобы кто-нибудь объяснил вам, что происходит?»
Они пожимали плечами, будучи не в состоянии представить нечто подобное.
У другой пациентки, которая также не могла говорить, будучи подключенной к аппарату искусственной вентиляции легких, были настолько обезображены артритом руки, что она не могла написать нам ни единого слова. Это стало для нас новой проблемой. Недолго думая, я отыскала в сумке с ее вещами телефон и протянула ей его. Это была обычная раскладушка, не защищенная паролем и заряженная. Я записала ей в телефонную книжку свой номер и сказала: «Вы можете спрашивать все, что захотите».
Ее глаза налились слезами, когда она стала набирать текст своими большими пальцами – единственными подвижными суставами на ее кистях.
«Не могли бы вы позвонить моему сыну? – попросила она, а затем добавила: – Что со мной?»
Мы принялись объяснять, и она так бегло вставляла свои вопросы, что складывалось впечатление, будто мы ведем совершенно нормальный разговор. Мы позвонили ее сыну.
«Это было потрясающе», – воскликнули резиденты, когда мы вышли из палаты. Я попыталась их убедить, что в этом не было ровным счетом ничего потрясающего – я просто отнеслась к ней по-человечески.
Иногда, несмотря на мои постоянные критические замечания, а может, и вовсе назло им, мои подчиненные возвращались к своему бесцеремонному поведению. Больше всего меня выводили из себя ситуации, когда они начинали говорить о пациентах так, словно те их не слышали.
Как-то я наблюдала, как резидент устанавливал крупный катетер в артерию очень больной и находящейся без сознания беременной пациентке, в то время как проходящий специализацию врач – единственный из моей команды, кто уже закончил резидентуру – пошагово его инструктировал. Моя задача заключалась в том, чтобы оценить педагогическое мастерство молодого врача, методично объясняющего все резиденту, что у него довольно неплохо получалось. Когда же самая сложная часть процедуры была позади и дальнейшие действия были сугубо машинальными, не требовавшими полной концентрации внимания, они принялись обсуждать пациентку, стоя прямо перед ней.