До этого дня я видел самолеты только издали – когда случалось лететь, я поднимался на борт через рукав, ничего толком не успевая разглядеть. Никогда еще я не дотрагивался до фюзеляжа. Легкость самолета поражает. Двери его люков кажутся совсем хлипкими – не сравнить с дверями автомобиля. На земле самолет неуклюж, сразу видно, что создана эта машина не для перемещения по дорогам – и не для людского удобства. Мест для удара головой о какую-нибудь дорогущую на вид штуку здесь предостаточно. Его колеса обездвижены башмаками, а крылья прочно принайтованы крюками к бетонной площадке. Нужно быть специалистом, чтобы планировать аэродром. И среди прочего этот специалист должен знать, что на земле крылья самолета должны быть надежно закреплены.

На инструкторе, конечно, авиаторские темные очки. Он осматривает самолет с удивительной смесью легкой фамильярности и почтительной осторожности. Позже я узнаю, что такая манера поведения вообще свойственна летчикам, а еще больше – авиационным инженерам, чинящим и тестирующим воздушные суда. Я внимательно слежу за действиями инструктора, а тот подробно объясняет, что именно он проверяет на каждом этапе своего тщательного осмотра. Специальным шприцем он набирает немного жидкости из топливного бака, как будто берет кровь на анализ. Разглядывает столбик жидкости на свет. Надо убедиться, что в топливо не попала вода. Взглянув на меня, инструктор поясняет: «Вода – это очень плохо». Слышать такое о воде мне странно. Двадцать лет спустя я прочту в отцовских дневниках о том, как в Бельгийском Конго коллега по миссии пригласил его полетать над рекой Чопо. Они чуть не разбились, потому что за ночь до этого кто-то забыл закрыть бензобак, и туда попал дождь.

Наконец мы обошли самолет кругом. Осмотр окончен. Инструктор с улыбкой распахивает передо мной дверь и напоминает: «Береги голову». Пока я осторожно залезаю в кабину, он открепляет крылья от площадки.

С тех пор как я стал пилотом, меня часто спрашивают: «Какое оно – чувство полета?» Честно говоря, я не знаю. Пассажиры во время полета видят лишь то, что открывает им овальное оконце иллюминатора. А пилотам в их кабине с роскошными огромными окнами никуда не деться от авиационного быта – всевозможных электронных приборов, мерцающих компьютерных экранов и жужжащих приемников. Полет, особенно на маленьком самолете, – процесс довольно шумный. Пресловутое ощущение блаженного парения я чаще испытываю в бассейне, чем на борту воздушного судна.

Снаружи самолета о том, что перед нами – летающая машина, напоминают тросы, крепящие крылья к земле, а внутри – ремни безопасности. Будь вы пилот или пассажир, полет для вас начинается с того, что вы заходите внутрь механизма размером с дом. Чтобы полететь, вы должны устроиться внутри этого механизма и привязать себя к нему.

Многие летчики любят самолеты именно за то, что они – машины. Да и пассажирам «машинность» очень важна. Вы никогда не задумывались, почему фотографии, сделанные из окошка иллюминатора, выглядят эффектнее всего, когда в кадр попадает двигатель или крыло? Они не только придают снимку антуража. Они – символы полета, помогающие нам осознать то, чего, сидя в кресле перед иллюминатором, мы не можем испытать напрямую. Глядя из окошка на крыло лайнера, мы как бы признаем: «Конечно, мы никогда не сможем летать, как во сне. Но ведь сон – это просто сон. А самолет – настоящий».

Трудно вообразить себе механизм более сложный, чем самолет. Летчикам время от времени доводится видеть их в закрытых помещениях. В ангаре и без того немаленький летательный аппарат выглядит просто огромным – так же и любая машина в гараже будто увеличивается в размерах. В ангарах есть множество лестниц, платформ и подъемников для того, чтобы люди могли совладать с этими гигантскими конструкциями. Нечто похожее можно наблюдать в корабельных доках. В некоторых ангарах самолеты разбирают для проверок и техосмотра – выглядит это, будто громадная машина решила притвориться собственной компоновочной схемой, как в проектных документах.

С того дня, когда я впервые поднялся в кабине пилота над холмами осеннего Массачусетса, прошло пятнадцать лет. Я уже летаю на аэробусах. Мы пообщались с диспетчером, отозвавшимся на позывной «Бремен-радар», и произвели посадку в Гамбурге. Из кабины нам с командиром экипажа открылся чудесный вид на Эльбу в лучах заходящего солнца, а на экранах бортового компьютера высветился одноименный маяк. Я уже много раз бывал в Гамбурге, поэтому сегодня вместо прогулки по старому городу мы с капитаном решили посмотреть завод, где собрали тот самый лайнер, на котором мы сюда прибыли.

Мы все организовали за час до вылета из Лондона. Позвонили на завод и сказали: «Мы летаем на ваших самолетах. Сегодня будем в Гамбурге». Голос на другом конце провода ответил: «Прекрасно. Когда вас ждать?» Нас очень здорово принимали – привезли на завод на роскошном седане, накормили ужином, долго жали руки. Мы даже начали побаиваться, что в какой-то момент нам принесут контракт на приобретение нескольких самолетов и попросят внести задаток размером с аэробус.

Авиастроительный завод – впечатляющее место, целый комплекс огромных зданий. Здесь, как и в самих самолетах, смешалось обычное и необычное. Внутренние помещения завода нечеловечески огромны, однако чистота в них, как в операционных. Потолки в некоторых цехах столь высоки, что в них иногда образуются облака, как предвестье неба для новорожденных самолетов. Работать на таком заводе – сущее наслаждение, здесь все излучает покой и сосредоточение, в точности как в кабине пилота. Мне даже кажется, что те, кто строит самолеты, лучше их чувствует, чем те, кто ими управляет. Сборщиков первых аэропланов сравнивали со строителями Шартрского собора. И по сей день труженики авиационной промышленности – лучшие мастера современности – создают настоящие летающие храмы.

Мы проходим мимо полок, где в ожидании своего часа лежат детали будущих аэробусов. В самолете, который через несколько дней уже должен отправиться к покупателю, я вижу полностью готовую кабину – но без кресел. Не то ожившая картинка из юмористического журнала, не то беспилотный самолет будущего. Показывают нам и стеллаж, где теснятся десятки пластиковых контейнеров для мусора. Когда самолет будет совсем готов и останется лишь один последний штрих, такой контейнер торжественно внесут в кабину самолета, где ему предстоит много лет нести свою нелегкую вахту, обеспечивая последний приют банановым шкуркам, пакетикам из-под арахиса, использованным шариковым ручкам и чекам из ресторанов со всего мира.

Полюбовавшись на чуть ли не самые дорогие мусорные контейнеры на планете, мы переходим в другой цех. Все его пространство занято огромными кусками фюзеляжа – им предстоит превратиться в отсеки двухэтажного лайнера, но пока что они не соединены друг с другом, не покрашены. Их трудная, полная странствий жизнь еще не началась, и они пребывают в величественной неподвижности. В помещении царит тишина, рабочих не видно. И хотя здание заполнено самыми современными станками и напоминает декорации фантастического фильма, мне вдруг кажется, что я попал в громадную кузницу или в литейный цех из прошлых веков. Я будто слышу рев доменной печи и вижу, как заливают в формы чудесный невиданный доселе сплав, куют, охлаждают и вот уже готовятся составлять вместе стены воздушного корабля.

А еще через несколько мгновений мы сворачиваем за угол и становимся свидетелями того, как к фюзеляжу присоединяют крылья. И я представляю себе людей, которых этим крыльям предстоит перенести по воздуху. Сейчас передо мной словно видение из далекого будущего и в то же время словно эхо древнего ритуала, молитвы при спуске на воду корабля, отправляющегося в дальнее странствие, совсем как в «Марине» Т. С. Элиота: «За пробужденье с приоткрытым ртом, за надежду, за новые корабли»[7].