Фильм Барри Дженкинса «Если Бил-стрит могла бы заговорить» разбередил тебе душу[7]. Ты не плакал, только внутри кольнуло, когда в чужих словах ты узнал себя, и все встало на свои места. Не плакал, когда скулы Фонни превратились в синяки, когда смертельно измученный парень сидел по одну сторону стекла, а Тиш – по другую, такая же измученная, вымотанная, прикрывающая рукой большой круглый живот с еще не родившимся ребенком. Не плакал, когда Фонни перешел границы и сорвался на Тиш, пытаясь объяснить все несчастья своего положения, но не найдя нужных слов. Страдания Тиш как следствие – ты слишком хорошо знаешь эту историю. Ты не плакал, когда она потянулась к нему и сказала: «Я понимаю, через что ты проходишь, и я с тобой, милый». Нет, ты не плакал, только внутри кольнуло, когда в чужих словах ты узнал себя и все встало на свои места. Если идти дальше, понимаешь: всеми движет любовь – это она тебе сказала – в разных проявлениях. Все человеческие поступки – молитвы, все люди в это верят. Порой это все, что остается, порой одной веры достаточно.

Кстати говоря, вспоминается сцена из «Ребят по соседству» Джона Синглтона, в которой Тре едет к своей девушке Брэнди, и его останавливает полиция. Обычное дело. Черный и белый полицейский велят Тре с его другом выйти из машины. Они валят парней на капот, а голосистый Тре пытается убедить полицейских, что они ничего не сделали. Он требовательно спрашивает черного офицера: «Почему ты это делаешь?» Искра зажигает уже давно тлеющий фитиль. Полицейский вытаскивает пистолет и упирает его в шею Тре. По щекам парня катятся слезы. Полицейский не отвечает, но действия говорят за него: «Потому что я могу это делать».

Когда Тре входит в гостиную Брэнди, она спрашивает, что случилось. Он говорит, ничего. Тре отвечает так, потому что жить для него значит постоянно извиняться, и часто извинение это выражается в недосказанности, а недосказанность – та же дискриминация. Он говорит, что устал. Что больше не может. Что он хочет… Нет таких слов, чтобы описать, чего он хочет. Он начинает бить кулаками воздух, чтобы выплеснуть эмоции. Надо объяснить. Его должны услышать. Бьет воздух, широко размахиваясь в надежде поймать это окружающее и давящее ощущение. Затем Тре подавленно рыдает. Он надеется, что от утешений Брэнди ему станет легче хотя бы немного, но слезы все еще катятся. Рыдания не прекращаются.

Но у нас все норм, правда, норм, все делают вид, что норм. Взаправду норм, пока…

– Где ты был? У тебя все хорошо? – спрашивает она.

– Да, отлично, – отвечаешь ты.

– Тебе не нужно притворяться, – говорит она. Берет тебя за руку и проводит пальцем по тыльной стороне ладони. – Поделись со мной. Я хочу, чтобы у тебя все было хорошо.

– И я хочу того же для тебя. – Вы в другой комнате, но у вас все по-прежнему. В окно струится приглушенный свет. На желтых стенах видны ваши тени, вы смеетесь. Трава на улице влажная, хотя дождя не было. Вам больше по нраву тепло, но вы любите дождь за его тихий шум. Последний день вы проводите, составляя план на ближайшее будущее, в то же время пытаясь быть в настоящем. Будто толкаете сизифов камень вверх по одному из эдинбургских холмов, но каждый раз у самой верхушки он срывается вниз.

Радуясь маленьким удовольствиям, вроде послеобеденных пирожных в постели, вы снова поймали свой ритм. Ты говоришь, эта песня напоминает мне о тебе: выразительные ударные, звук снэйра чуть раньше нужного, мелькание клавишных в паузах. В первый вечер после ее возвращения: ром, сидр, еще сидр, три укурка выпрашивают у вас травку, прекрасная импровизация музыкальной группы. Она попросила тебя описать ее запах, и ты смутился, потому что уже думал об этом и ответ буквально слетел у тебя с языка: сладкий, как цветущий сад. Не приторный, но достаточно сладкий, чтобы хотелось улыбаться. В тот вечер вы оба напились и стащили по бокалу из бара. Ты сказал, она заслуживает, чтобы ее любили так, как любишь ты, и она заплакала тихо, словно дождь.

– Ты где-то витаешь, – говорит она, возвращая тебя в настоящее. – Не закрывайся от меня.

Каждый раз когда она спрашивает, все ли в порядке, ты молча киваешь, стараясь убедить в этом и ее, и себя. Она переспрашивает: точно? Жить для тебя значит постоянно извиняться, и часто извинение это выражается в недосказанности, а недосказанность – та же дискриминация. Только здесь не надо бить кулаками воздух, лучше развести руками и честно признаться, что ты устал. Что ты больше не можешь. Что ты хочешь… Нет таких слов, чтобы описать, чего ты хочешь. Ты задыхаешься и хватаешь ртом воздух, а слезы катятся по щекам. Подавленно рыдаешь. Надо объяснить. Тебя должны услышать. Ты думаешь, что один в своей беде, пока не понимаешь, что она рядом. Ты надеешься, что от ее утешений станет легче, но только если ты ей доверишься. За это не нужно извиняться. И когда она спросит, как ты, не бойся открыть правду. К тому же она все поймет и без слов. В тени нет утешения. Дай услышать тебя и сам услышь ее. Верь. Высоси яд из раны, выплюнь его на землю. Позволь крови течь, пока поток не иссякнет. Смотри на заживающую рану, но не береди ее. Не прячь и не береди. В тени нет утешения. Дай ей услышать тебя и сам услышь ее. Верь.

Верить – значит выключить на ночь свет и быть спокойным, что тебя не убьют во сне. Это так очевидно, так смело. Дай имя вашей любви. Дай имя милым глупостям, которые вы шепчете друг другу ночью. Дай имя прекрасному трепету ее век в дневном сне. Что есть прекрасное? Хм. Уткнись в ее шею, прижмись к груди, ляг головой в объятие тонкой руки. Ты найдешь ее губы даже с закрытыми глазами. Нет ничего прочнее чувства. Скажи, что боишься разлуки. Скажи ей о том, в чем не всегда можешь признаться себе самому. Скажи ей, что любишь и знаешь, что стоит за этими словами. В темноте опиши божественный образ: изгибы ее длинных стройных ног и рук, кожа светится даже ночью; лицо расслаблено, глаза закрыты, губы подернуты легкой улыбкой, она мягко, довольно вздыхает; ее отзывчивое тело то напрягается, то расслабляется с каждым касанием, каждым поглаживанием вдоль изгиба спины. Позволь ей поцеловать твою слезу. Ты не знаешь, почему плачешь. Иногда любовь – это больно. Ты не грустишь, просто ты растерян. Смят, как самолет при крушении. Открой ей, что случилось тогда.

Вечерняя лихорадочная фантазия, от жары тяжелеют головы. Вы с ней качаете бедрами, ром выплескивается из бокалов на пол подвального бара. Со сцены льется печальный напев твоего друга-музыканта, но вам хорошо. Звук гитарных струн сладок, как ваши коктейли. Ты – это не только твои травмы, – уверяешь себя, знакомишь ее с друзьями, у вас общий ритм, это все видят. Моя подруга, – говоришь ты очевидную неправду. (Неужели не может быть несколько правд? Разве все так бесповоротно? Ты веришь в неизменность?) Не важно, этот вечер – лихорадочная фантазия, и вы долго идете по той улице, потому что вам обещали, что в конце ее будет еще один подвальный бар. Разве все так уж бесповоротно? Нет, потому что, оказавшись на месте, вы меняете план. Лихорадка уже немного истощила вас, и вы сильно проголодались. Отделились от остальных, потому что за лихорадкой можно скрыться, как за безумием. Кафе, где готовят курицу, больничное освещение, она протягивает полимерную банкноту, ты говоришь спасибо, кладешь руку на изгиб ее талии, она прижимается к тебе, затем – поцелуй в щеку, след так старательно нанесенной фиолетовой помады. Полуночный перекус на ходу, по улице, на которой ты много лет назад встретился с поэтом. В другом баре. Поэт посоветовал тебе расслабиться, пока идет разогрев, чтобы к нужному моменту ты поймал ритм, настроение, чтобы тебя заметили. А теперь вы сидите на чьем-то крыльце, и ты точно веришь в неизменность. В момент этой бесповоротности твоя лучшая подруга преспокойно нарушает это напряженное молчание. Она говорит, что любит тебя, и теперь ты знаешь, что ты – это не только твои травмы, что правд может быть несколько и что ты тоже ее любишь.

Уолт Дикерсон посвятил своей жене музыкальный альбом ‘То Му Queen’. Музыка в нем размеренная и медитативная, она достигает вершин и стремится в прекрасные глубины, чтобы представить их союз во всей полноте.

У тебя нет дара создавать музыку, но есть дар ее понимания. Ты обладаешь способностью улавливать любой ее ритм. Ты знаешь, как описать радость, которую дарит музыка.

Потому что у тебя есть слова.

У тела есть память. Каждая история – это шрам на твоей коже. Она целует их и говорит, что ты красивый. Губы шепчут правдивые слова, надеясь проникнуть глубже внутрь. То, о чем ты еще никогда не говорил или не знал, как рассказать и кому рассказать. Кому – ты смеешься, растягивая последний слог. А когда смех затихает, ты осознаешь, что удобство – это роскошь. Иметь дом – это роскошь. Но когда ты понимаешь почти незнакомого человека, это дарит ни с чем не сравнимую свободу в общении. Возможно, это и есть дом: свобода. Легко оставаться сломленным там, где трудно жить, быть как книга со сломанным корешком – сломанным, чтобы раз и навсегда засунуть ее в шкаф. Навсегда – это очень долго, и дело в том, что…

Иногда ты и сам не знаешь, почему все это чувствуешь. Такое ощущение, будто несовершенная часть тебя находится в постоянном диалоге с более совершенной. Прогресс не прекращается. Этот диалог позволяет взглянуть на все шире, как будто вместе с фото тебе дали ушедшие под обрез части.

Только что у тебя был диалог с говорящими барабанами, и теперь ты на грани безумия. Они сказали тебе, что тело имеет память. Что на твоей коже должны быть шрамы. Позволили ей целовать тебя и называть красивым. Выпрями спину, согнутую под давлением. Есть только свобода. Ты не вернулся в этот мир как домой, но твой мир и твой дом стали синонимами, и выглядят они примерно так.

Вы еле успели сесть в поезд. Кто-то забыл зонтик в вагоне первого класса. А на улице дождь – Аполлинер назвал бы его «непрерывным». Тебе хочется голубого неба и солнца. Она сказала, что твой голод по глазам видно, и ты не стал с ней спорить. У вас одни корни. Одна одежда. Золотая нить, вплетенная в ткань кёнте. Рубашка, сшитая твоей бабушкой, – светло-голубая, точно как небо, которого тебе так хочется. А вместе с небом – мира, гармонии и любви. Ты хочешь поделиться с ней этим. Как выразить то, для чего нет слов? Можешь ли ты представить, чтобы она испытывала такой голод? Не хочется быть самонадеянным, но ведь когда вы пили вино на ее диване, тогда вы двое стали одним целым, да.