Пока то позволяло мне состояние моего здоровья, я, томясь в неволе и одиночестве, решился выждать известный период времени, достаточно продолжительный для того, чтобы дать возможность представителям швейцарской демократии самим исправить несправедливость своих олигархов: устранить нарушение основных принципов публичного права и требованием судебного пересмотра моего дела снять позорное пятно, положенное произволом цюрихской полиции на честь и достоинство республики.
Отрезанный от хода политической жизни, как бы погребенный заживо в келье Петропавловской крепости, я не могу знать, какими софизмами швейцарские олигархи объясняли выдачу меня без суда и следствия тому правительству, против которого я составлял заговор; не могу знать, какими заявлениями отвечали они на лишенный всякого юридического основания судебный процесс и на
Теперь, по прошествии
Я, Нечаев, теперь, как и тогда, в 1873 году, готов признать себя подсудимым не только пред русским судом, но даже пред судом турецким или китайским, если только предварительно соблюдены будут все легальные условия, требуемые публичным правом; если правительство Швейцарской республики, на почве которой я был арестован, возьмет на себя прямую юридическую ответственность за правильный исход процесса, то есть объявит мне предварительно (в присутствии чиновника русского посольства),
Излагая сие прошение сообразно с формами, которые обусловливают существенные свойства юридических документов подобного рода, – для более удобного сообщения его, в случае надобности, в кассационный департамент сената, – я остаюсь в уединении каземата, в ожидании решения
Узник, в силу беззакония и вопиющего произвола швейцарских олигархов
Эмигрант
учитель
P. S. При сем я присовокупляю мою просьбу к
На щеголеватой обложке, в которую Нечаев вложил свое прошение, генерал-адъютант Потапов 7 февраля 1876 года записал следующее решение царя: «Государь Император высочайше повелеть соизволил прошение оставить без последствий и воспретить преступнику Нечаеву писать и написанное им до сего времени от него отобрать и рассмотреть, заниматься же чтением книг не возбраняется». Первая часть резолюции находится в прямом несоответствии со второй: выходит так, что прошение Нечаева, как видим, не только не было оставлено без последствий для него, но, наоборот, сопровождалось решительной и тягостной переменой в строе его тюремной жизни: ему запретили писать, и это запрещение осталось в силе уже на все время его заключения в равелине.
7 же февраля А.Ф. Шульц на словах передал коменданту резолюцию царя для исполнения, а 9 февраля последовало исполнение ее на деле. Об исполнении узнаем из сохранившегося обычного бюллетеня, представленного 14 февраля: «9 сего февраля у содержащегося в Алексеевском равелине известного преступника во время прогулки в саду отобраны все письменные принадлежности и исписанные им бумаги. При объявлении ему о том по вводе в номер он с внутренним волнением подчинился такому распоряжению, сказав только с ожесточением: «Хорошо!» Затем ночью, около 4 часов, начал кричать и ругаться, причем находящеюся у него оловянного кружкою с водою выбил из окна 12 стекол; тогда на него тотчас надели смирительную рубашку и, переведя в другую комнату, привязали к кровати. В таком положении он оставался, пока не успокоился, затем днем его отвязали с кровати, оставив на нем, для лишения свободы рукам, ту же смирительную рубашку, которую под словом, что он не повторит подобного буйства, приказано снять только сегодня утром».
По силе реакции, которую вызвало в Нечаеве запрещение писать, можно судить о всем жизненном значении этой жесточайшей меры. Реакция Нечаева повлекла новые последствия. В бюллетене 20 февраля комендант доложил: «Сего числа, в 8 часов утра, на содержащегося в Алексеевском равелине известного арестанта надели ножные и ручные кандалы при полном спокойствии. Затем он переведен в другой номер, в оконной раме которого, с внутренней стороны, устроена железная решетка».
Любопытно, что первый приведенный бюллетень о буйном протесте Нечаева царю не был доложен (на нем имеется пометка Потапова: «К сведению»), а второй был доложен. В следующем бюллетене 27 февраля комендант сообщил о благодетельном результате закования Нечаева: «Содержащийся в Алексеевском равелине известный арестант, после наложения оков, ведет себя совершенно спокойно». А Потапов положил на этом докладе резолюцию: «Иметь в виду».
Некоторое облегчение в положении Нечаева наступило только в мае месяце. За это время произошла смена комендантов: вступил в должность коменданта, вместо заболевшего и умершего 1 мая 1876 года Н.Д. Корсакова, барон Е.И. Майдель. Барон Е.И. Майдель, по-видимому, был самым снисходительным комендантом; по крайней мере Нечаев, беспощадный в своих отзывах в письмах к народовольцам, помянул добрым словом «уважаемого» барона Майделя. Бюллетень от 14 мая сообщал: «С содержащимся в Алексеевском равелине известным арестантом никаких перемен не произошло. При посещении его вновь назначенным комендантом, генерал-адъютантом бароном Майделем, вел себя довольно сдержанно и, кроме просьбы о дозволении ему прогулки в саду, находящемся в стенах равелина, никакой особой претензии не объявил».
Быть может, к этому косвенному ходатайству барон Майдель присоединил и прямое, словесное, но, как бы там ни было, следующая отчетная неделя принесла Нечаеву известное облегчение. 21 мая бюллетень гласит: «Содержащийся в Алексеевском равелине известный арестант ведет себя спокойно. С него сняты ножные оковы, и дозволена прогулка в саду равелина».
Но оковы на руках Нечаева были оставлены: так боялось III Отделение его свободных рук.
10
Тем временем бумаги Нечаева просматривались в III Отделении. Разбор их затянулся, так как бумаг оказалось много. Результаты просмотра изложены в пространной докладной записке, представленной шефу жандармов Потапову и доложенной им царю 24 апреля 1876 года. «Высочайше повелено все рукописи преступника Нечаева уничтожить», – написал на записке Потапов. А управляющий III Отделением А.Ф. Шульц тут же отметил: «Хранить эту записку при деле; бумаги же будут мною сожжены». Так из огромного нечаевского архива, созданного им в равелине, и не дошло до нас ни одной бумаги. Об этой потере приходится сожалеть в высшей степени, ибо, судя по перечню бумаг и краткому их изложению, сделанному в докладе, мы лишились важного и интересного источника и для истории эпохи, и для истории революционного движения, и для характеристики самого Нечаева. Можно сказать, записка III Отделения, возбуждая крайнее любопытство, оставляет его совершенно без удовлетворения. Мы не можем определить автора этой записки, но в некоторых литературных вкусах ему нельзя отказать. Интересно, что он, по долгу служебной обязанности призванный хулитель Нечаева, не мог не отдать должное ему: он признает за ним недюжинную натуру, энергию, привычку рассчитывать на себя, полное обладание тем, что он знает, обаятельное действие на тех, кто не справился с положением, подобно ему. Автор, изучивший все высказывания Нечаева по его рукописям, не мог не остановиться с некоторым удивлением перед необычайной твердостью революционных верований Нечаева: полагая, что он преуменьшает авторитет личности Нечаева, автор записки готов признать в нем революционера по темпераменту скорее, чем революционера по убеждению. Очевидным диссонансом звучит провозглашаемое автором записки отрицание той дозы уважения к Нечаеву, в которой нельзя отказать врагу. Это утверждение – явная уступка обстоятельствам. За всеми этими оговорками, нельзя отрицать важного интереса, представляемого запиской анонимного критика из III Отделения. Для истории внутренней жизни в равелине записка имеет первоклассное значение. Мы можем определить с ее помощью, чем заполнялись равелинные досуги Нечаева.
Приводим полностью эту записку: