Граф Шувалов положил резолюцию: «Известному арестанту могут быть отпущены те книги, которые упоминаются в каталоге, за исключением разве сочинения Louis Blanc, о чем и уведомить ген. от кав. Корсакова». Но как же быть с теми книгами, которые были в списке Нечаева и которых не было в библиотеке равелина? На докладной записке с изложением недоумения граф Шувалов написал: «В случае затруднения мы можем выручить, и в этом смысле может быть написан ответ коменданту». 20 февраля «в этом смысле» было написано коменданту, что он может распорядиться купить для Нечаева нужные ему книги с отнесением их стоимости на сумму, отпускаемую на содержание секретных арестантов.
Пока шла переписка о книгах, птичка показала коготки. Пресытясь, очевидно, чтением «Военного сборника», Нечаев возвысил свой голос. Произошло первое столкновение, о котором царь и III Отделение осведомились из третьего бюллетеня.
«Арестованный в доме Алексеевского равелина под № 5 с 16 по 23 число сего февраля вел себя покойно, читал «Военный сборник» за 1871 год, все благополучно, кроме 19 числа, в первый день поста, когда был подан ему обед постный, на каковой, взглянув, подобно хищному зверю, отозвался дерзким и возвышенным голосом, с презрительной улыбкой: «Что это меня хотят приучать к постам и, пожалуй, говеть? Я не признаю никакого божества, ни постов, – у меня своя религия; прошу вас, дайте мне тарелку супу, кусочек мяса, и я буду доволен», – почему в ту же минуту был остановлен, и сделано строжайшее напоминание с тем, если на будущее время позволит себе такой наглый разговор, будет возвышать голос и выражаться дерзко, то к укрощению подобного зачерствелого невежества будут приняты меры. «Что же касается супу и мяса, ты получишь! Но помни, это последняя снисходительность», – после чего совершенно молчалив, держит себя воздержаннее и вежлив. 21-го вечер постоянно ходил, часто поднимал руки на голову, был задумчив и лег спать только в ½ 2-го часа пополуночи». [Мы привели бюллетень в редакции майора Пруссака. В представленном в III Отделение отчете комендант значительно смягчил краски, наложенные простодушным майором. Комендант не хотел, чтобы этот инцидент привлек внимание III Отделения, и потому дал ему следующее изложение: «Нечаев, взглянув на кушание, с презрительной улыбкой и возвышенным голосом обратился к смотрителю: «Что это значит? Меня хотят приучить к постам и, пожалуй, к говению? Я должен вам сказать, что не признаю никаких религий, у меня своя вера, прошу дать мне тарелку супу и кусочек мяса, и я буду доволен». Затем, после сделанного ему смотрителем замечания быть умеренным в претензиях и выражать свои желания более скромным образом, был подан мясной обед, то он начал извиняться». Таким образом, III Отделение не узнало о манере обращения смотрителя, но зато комендант заключил инцидент извинениями Нечаева, о которых смотритель в своем докладе не сообщал ничего.]
Инцидент не получил дальнейшего развития. За это время пришли наконец книги, и в представленном 9 марта бюллетене содержались известия утешительного характера: «Известный арестант продолжал вести себя покойно и все более и более осваивался с своим положением, до 8 марта занимался чтением журнала «Русский вестник», а теперь приступил к рассмотрению переданных ему книг для литературного труда. С вчерашнего числа в комнате его находятся чернила, перо и бумага, появлением которых он очень обрадовался и объявил, что будет писать историю государственного права.
Письменные принадлежности будут оставаться у него в комнате до сумерок, в это время по окончании чая будут отбираемы и вновь вносимы утром, в 9 часов».
Но безоблачность настроения исчезла, лишь только в равелине появился новый элемент: жандармы. Мы уже упоминали о том, что до появления Нечаева равелин охранялся постоянной командой из нижних чинов крепостного гарнизона; для вящей уверенности III Отделение в дополнение к ним назначило еще также постоянную команду из жандармских унтер-офицеров. Вспомним то впечатление, которое осталось у Нечаева после столкновения с жандармами на суде в Москве, и мы поймем его настроение, о котором сообщал бюллетень за неделю с 9 по 15 марта:
«Известный арестованный с 9 марта вел себя спокойно, был весел и вежлив, 11-го же числа, когда утром при уборке комнаты в первый раз вошел к нему дежурный жандармский унтер-офицер, то, видимо, был поражен появлением новой личности.
После чего сделался задумчив и раздражителен и стал относиться к смотрителю с недоверием. 13-го числа вечером объявил, что чувствует себя не совсем хорошо, почему был приглашен к нему доктор, который, не найдя ничего особенного, предложил поставить горчичник и дать касторового масла. 14-го числа ничего не ел и не пил чая, из опасения, что его хотят отравить, причем выразил настоятельное желание видеть коменданта, объявив, что до тех пор, пока не переговорит с ним, не будет принимать никакой пищи.
Вследствие чего 15 марта утром он был посещен комендантом, которого встретил почтительно и, выслушав с полным доверием и покорностью сделанные ему увещания, успокоился и по-прежнему стал принимать пищу и заниматься чтением.
Доктор Окель, посещавший его в течение этого времени два раза, признал необходимым выводить его по временам на прогулку, почему он при хорошей погоде будет пользоваться таковою в равелинном саду ежедневно около часа».
Но посещение и беседа коменданта, очевидно, не успокоили Нечаева, и очень скоро случилось новое столкновение с новым смотрителем, жандармским майором Бобковым. Из безграмотного донесения сего майора нам не ясны ближайшие поводы к столкновению, но оно было вызвано жизненными интересами Нечаева, ибо в результате он объявил голодовку. Вот что писал Бобков:
«С 28 марта по 4 апреля уборка №, подача чаю, обеда была в обыкновенное время, на прогулку в сад ходили во время хорошей погоды под надлежащим присмотром.
Сего 1 апреля при подаче обеда в № 5 арестованному, который от него отказался, при входе же моем в № я его спросил: чего он хочет; он начал меня ругать неприличными словами, схватил стул, бросил его в меня, но дежурный жандармский унтер-офицер его не допустил и получил удар по левой руке, на которой образовалась опухоль, и в это время начал произносить разные слова про государя императора, – что меня оклеветали противу государя императора, будто бы я посягал на его жизнь, меня посадили сюда не для того, чтобы морить с голода, а ожидать конституции, которую обещал государь дать через год, и тогда меня из каземата выпустят.
С 1-го же по 5 апреля не употребляет никакой пищи и ни чая».
Сообщая о новом столкновении Нечаева, комендант в своем докладе в III Отделение смягчил опять краски, умолчав, например, о восклицаниях Нечаева по адресу царя, в то же время в объяснение раздражительности комендант сообщил некоторые данные и представил свои извинения.
«Содержащийся в Алексеевском равелине известный преступник, – писал комендант графу Шувалову, – с некоторого времени находится в крайне раздражительном состоянии: он с 1 апреля упорно лишает себя пищи под предлогом недоброкачественности и выражает неудовольствие на смотрителя майора Бобкова, обращаясь к нему с бранью и упреками, что его посадили в заточение с исключительною целью уморить голодом, но что в этом ошибутся, так как он скорее сам покончит с собой. Причем он 1 апреля при входе смотрителя в нумер бросил в него стулом, но жандармский унтер-офицер успел устранить полет оного. Кроме того, пользуясь дозволением заниматься в нумере литературными занятиями, написал записку, наполненную претензиями и преступными выражениями.
При посещении моем 4 апреля вместе с доктором Окелем означенного преступника я нашел его в утомленном состоянии и с полною претензиею на грубое обращение с ним смотрителя.
Доведя о сем до сведения Вашего Сиятельства, имею честь доложить, что претензии преступника на неудовлетворительность пищи не заслуживают никакого внимания, так как таковая готовится из самых свежих продуктов в числе 3 разнообразных блюд, так равно нельзя допустить вероятия и в грубом обращении с ним смотрителя, который по характеру своему скорее может быть снисходителен, чем строг».
И это столкновение не сопровождалось никакими последствиями для Нечаева. Не следует ли приписать этому столкновению временную замену майора Бобкова капитаном Соболевым? Нельзя выяснить, последовало ли улучшение пищи в ответ на заявление Нечаева об ее недоброкачественности.
Главный интерес и главная поддержка Нечаева в его заключении были книги. Борьбу за книги он вел во все время своего пребывания в равелине и настойчиво требовал от коменданта и III Отделения удовлетворения своих просьб о книгах. Он прибегал для этого к недозволенным способам обращения с начальством, а именно: на бумаге, выдаваемой ему для литературных работ, Нечаев… о ужас!.. осмеливался писать свои просьбы о книгах. О таком дерзком поступке, с извинениями за его допущение, писал комендант 20 апреля 1873 года: «Содержащийся в Алексеевском равелине арестованный под № 5, воспользовавшись выданною ему по счету бумагою для литературного труда, написал на мое имя прилагаемое у сего заявление о снабжении его дополнительно к искупленным по первой его просьбе еще новыми книгами, которое и передал состоящему в должности смотрителя капитану Соболеву во время утренней уборки комнаты и подачи чая.