6
Первый обряд по заключении в равелин – сдача казенных вещей, которые были на Нечаеве, и прием от него собственных – был выполнен на другой же день. Собственных вещей было немного: шапка теплая с бобровым околышем, шляпа летняя поярковая, пальто черного сукна, пиджак, полусапожки, брюки драповые, жилет, рубаха, подштанники, пара запонок к рубашке медных. На описи вещам собственноручная запись Нечаева: «Читал и нашел верным. № 5».
Казенные вещи, снятые с Нечаева, были препровождены в III Отделение при рапорте коменданта. На рапорте пометка: «Уведомить о получении, но вещи передать покуда в денежную кладовую для хранения, не обнаруживая, чьи они». Очевидно, начальство III Отделения хотело сохранить пребывание Нечаева в крепости в секрете даже от своих чиновников. [Впоследствии. 27 апреля, вещи были возвращены коменданту.] Когда был прислан первый, по заключении Нечаева, отчет о денежном расходе по равелину, то отдано было приказание не передавать ведомость, по заведенному порядку, в делопроизводство, ведавшее приходом и расходом, так как на ведомости значилось вместо одного (Бейдемана) два заключенных, и легко было догадаться, кто второй. С этого момента все бумаги по равелину хранились особо секретно непосредственно у управляющего III Отделением.
Граф П.А. Шувалов решился на экстраординарную меру, очень огорчившую коменданта крепости. Он потребовал, чтобы подчиненный коменданту смотритель равелина майор Пруссак сделал ему личный доклад о положении Нечаева в ближайшую пятницу и затем еженедельно по пятницам утром представлял ему через управляющего III Отделением донесения о состоянии Нечаева. Комендант крепости был крайне встревожен и обижен таким обращением к майору Пруссаку помимо него и имел объяснения с управляющим Отделением. От имени графа П.А. Шувалова было написано ему письмо, золотившее пилюлю. Кроме того, комендант был приглашен к графу Шувалову и для личных изъяснений 8 февраля в 4 ½ часа дня. В результате объяснений еженедельные записки представлялись не прямо смотрителем, а комендантом. [Часть записок сохранилась и в оригиналах смотрителя, и в воспроизведениях канцелярии коменданта. По большей части, комендант воспроизводил рапорты смотрителя буквально или, изменяя немного текст, обычно смягчал его.]
Такие еженедельные бюллетени о здоровье и времяпровождении Нечаева представлялись в течение длинного ряда лет; А.Ф. Шульц, покидая должность управляющего III Отделением, обратился 16 ноября 1876 года с письмом к коменданту крепости барону Е.И. Майделю, в котором просил его «известные письма, которые он в продолжение стольких лет адресовал на имя его, Шульца, совершенно секретно и в собственные руки, посылать впредь на имя товарища шефа жандармов свиты Е.В. ген. – майора П.А. Черевина».
В архивных делах сохранилось незначительное количество этих записок; быть может, со временем, с приведением к концу разбора всех разрозненных бумаг и дел архива департамента полиции, найдутся и остальные записки. Но и сохранившихся бюллетеней достаточно для того, чтобы оценить и совершенную исключительность отношения русского правительства к Нечаеву, и своеобразный высокий интерес этих документов для воссоздания жизни Нечаева в равелине. Мы не можем вспомнить из истории, русской и западной, аналогичного примера столь хронической мемуарной деятельности тюремщиков.
Нельзя сказать, что все эти меры принимались исключительно в целях предупреждения побега. За целость Нечаева ручались крепкие стены, двойные – крепости и равелина, – и начальство могло быть спокойно: отсюда еще никто не убегал. В осторожности начальства было много внимательности, быть может, даже с оттенком некоторой боязливости: что же, Нечаев человек отчаянный и на все может решиться! Но чем диктовалось внимание предупредительное, отношение снисходительное, необычное в строе равелинной жизни? Казалось бы, начальство бросило Нечаева в каземат, крепко заперло… чего же больше? Враг раздавлен: об нем можно было бы и забыть! Ведь был же забыт Бейдеман, который и равняться не мог с Нечаевым в ранге активного революционера. Нет, начальство – от смотрителя до шефа жандармов и царя – носилось с Нечаевым, по пятницам имело удовольствие читать бюллетени о его здоровье, заботилось о его чтении, приобретало ему книги, проявляло даже некоторую ревность друг к другу, как было в рассказанном случае обиды коменданта. Объяснения такого отношения могут быть даны только в плоскости построений психологических.
Правительство употребило все силы к тому, чтобы дискредитировать личность Нечаева, представить его человеком ничтожным, бездарным, беспринципным, безнравственным, но про себя оно так не думало: по крайней мере, не думали так, не могли думать так те высшие представители власти, которые приходили в непосредственное соприкосновение с Нечаевым. В боязливом и почтительном изумлении они должны были убедиться в том, что вера Нечаева в свой революционный идеал была безгранична и непоколебима, исключительна до фанатизма. Люди III Отделения не верили в православного Бога так, как Нечаев верил в русскую революцию: в частности, в судебном своем деле он верил в свою правоту – и эта его вера своей глубиной, громадностью и непреложностью смущала его следователей, судей, высоких тюремщиков – что бы они там ни декламировали о Нечаеве и как бы ни старались от самих себя скрыть такое воздействие фантастической личности, – смущала до такой степени, что они теряли при обращении с Нечаевым свой обычный тон, свою манеру. Правительство в лице III Отделения хотело бы только уничтожить Нечаева и не решалось сделать это сразу и окончательно, хотело бы только забыть о нем и боялось отдаться забвению, хотело бы все свои чувства к нему заключить в одном – чувстве презрения – и не могло. В отношениях III Отделения к Нечаеву не было спокойствия и выдержки; на протяжении его заточения оно не раз нервничало: уж не заражалось ли оно нервностью Нечаева? От послаблений режима начальство с каким-то сладострастием переходило к ожесточению, к мучительству. Осудив Нечаева, бросив его в крепкие и верные казематы равелина, одержав победу, правительство должно бы успокоиться и выйти из состояния войны с Нечаевым, но мы можем с полной определенностью утверждать, что оно не прекратило войны и продолжало вести ее с Нечаевым, заточенным, заключенным, и вело ее до самой смерти Нечаева. В безмолвной тишине равелина шла самая подлинная война. Враг был захвачен, связан, но не был побежден, ибо не было в нем тени раскаяния, не было атома признания власти победителя, ни в малейшей доле он не поступился своими убеждениями. III Отделение набило руку, работая над живым материалом, над душой и совестью человека; оно считало свою работу конченной не тогда, когда открывало корни и нити, а тогда, когда приводило к раскаянию, к душевному ослаблению своих пленников, пусть только временному, на время следствия, заключения. Сколько их прошло, начиная с декабристов, молодых, пылких, убежденных, и сколько из них, попадая в неволю III Отделения, испытывало чувство унижения своего я, несло какой-то ущерб своей цельной духовной личности, выходило с каким-то моральным изъяном! Нечаев не изменил своей революционной цельности, и эта непреклонность не могла не раздражать, не волновать специалистов по психологии из III Отделения, не вызывать и не питать стремления сломить этого упорного человека. Положение Нечаева было иное: он не считал себя побежденным, ибо так же блистательно, как и на свободе, светило ему солнце грядущей русской революции, и он был готов вести войну в твердой надежде, что победа будет за ним. Этой войной была заполнена вся его жизнь в равелине.
7
9 февраля смотритель равелина представил первое донесение следующего содержания:
«Арестованный в доме Алексеевского равелина под № 5 с 2 по 9 февраля вел себя покойно и был вежлив. Встает утром постоянно в 7 и ложится спать вечером около ½ 10-го час, кроме 2 февраля, в которое утром встал ¾ 8-го и лег спать в 11 ½ час. ночи. Спит вообще хорошо.
В продолжение всего времени днем читает «Военный сборник» 1869 г., часто ходит по комнате и редко ложится на кровать; в последнее время более стал приветлив, лицом веселее и начал смотреть в глаза, тогда как прежде избегал встреч, отвечал отрывисто, резким тоном, с опущенными глазами и понуренной головой.
Кроме изложенного, 4 февраля утром обратился к смотрителю Алексеевского равелина с просьбою дать ему клочок бумаги, чернил и перо для написания каталога книг, которые, как выразился, желал бы прочитать, а после обеда объявил: «Я не так утром передал мое желание насчет книг: так как я участвовал прежде в разных изданиях и привык к умственному труду, то прошу испросить позволение снабдить меня нужными книгами с французско-немецко-русским словарем, а равно бумагою, чернилами и пером для литературных занятий; я очень хорошо понимаю свое положение, может быть, я здесь и жизнь кончу, но все-таки хотелось бы не оставаться без всякого дела; согласитесь, рассудок потерять надобно; будьте добры, попросите коменданта, я уверен, что и III Отделение в этом мне не откажет».
6 февраля, когда был подан обед, снова повторил вышеупомянутую просьбу, дополнив: «Я очень доволен и сознаю, что я не в Турции, а в России, уверяю, что ничего либерального писать не желаю, а хочу заняться чем-либо историческим, потому и прошу материала, иначе с ума сойдешь».
Следующий бюллетень, за неделю с 9 по 16 февраля, не сообщил ничего нового о жизни Нечаева:
«Арестованный в доме Алексеевского равелина под № 5 с 9 по 16 февраля вел себя покойно и вообще вежлив. Регулярно вечером ложится спать в 10 и утром встает в 7 часов, ночи спит хорошо и здоров. Уборка № производится без изменения прежним порядком. Утром в 8 ½ часов – чай, в 12 ½ ч. – обед, а в 6 часов вечера – чай; аппетит всегда особенно хорош. Днем и вечером до сна читает «Военный сборник» за 1870 год, ходит и редко ложится на кровать, – все благополучно» [мы привели бюллетень в редакции майора Пруссака; в изложении коменданта он вышел короче].
И первый, и второй бюллетени были доложены царю.
Все просьбы Нечаева были удовлетворены самым предупредительным образом. Граф Шувалов словесно через коменданта разрешил Нечаеву заниматься литературным трудом. В камеру Нечаева были выданы письменные принадлежности, и III Отделение взяло на себя заботы о доставке ему книг.
9 февраля комендант переслал в III Отделение написанный Нечаевым следующий список книг, нужных ему для работы: «Словарь Рейфа» (часть немецко-русская), «Всеобщая история» Вебера (пространное издание), «Политическая экономия» Джона Стюарта Милля, «Статистика» Кольба, «История XIX столетия» Гервинуса, «История восемнадцатого века» Шлоссера, «Русская история» Соловьева, «Histoire de la Revolution Française» par Louis Blanc, «Histoire de la Revolution de 1870–71» par Jules Claretie» [ «История французской революции» Луи Блана, «История революции 1870–71» Жюля Кларети].
Прошла неделя, никакого движения по делу Нечаева не было, и комендант счел нужным обратиться к управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу с новым побуждением: «Милостивый государь Александр Францевич. Вследствие словесного разрешения его сиятельства графа Петра Андреевича на дозволение известному арестанту заниматься литературным трудом, я при отношении от 9 февраля за № 35 препроводил к Вашему Превосходительству каталог книг, которыми он просит снабдить его для означенной цели. Не получив на это ни уведомления, ни книг, я имею честь покорнейше просить Вас, Милостивый Государь, не признаете ли возможным поставить меня в известность о том, какое по сему предмету последовало распоряжение со стороны III Отделения, присовокупляя, что если будет разрешено выдать книги, то из числа просимых им имеется в библиотеке равелина 16 томов «Истории России» Сергея Соловьева и 5 томов «Истории цивилизации Англии» Бокля».