Конечная остановка, или, как говорят, «кольцо» «пятёрки» от нашего дома недалеко, вагон подбегает к нам налегке, почти всегда сесть можно. Новенький весёленький трамвайчик, не то что старая суровая дребезжащая «американка» (двадцать восьмой) или скрипучая двухвагонная «колбаса» — тридцать второй. Кстати, «пятёрка», единственная из всех, ходила под окнами моего дома и во время войны, в блокаду. И перестанет ходить последней, в глубокие постсоветские годы. Трамвайные пути снимут. Ну и я к тому моменту уже буду далеко от тех лепных потолков во времени и пространстве.

Надобно ещё сказать вот что. Если от Спасо-Преображенского собора, где стоял вечерню Хармс, пойти не в сторону Кузмина, не по Спасской улице, а в противоположную сторону, то ровно через три минуты окажешься на перекрёстке Литейного проспекта и улицы Пестеля (бывшей Пантелеймоновской). На перекрёстке, естественно, четыре дома. Один из них, огромный и диковинный, когда-то принадлежал греко-румыно-фанариотскому князю Мурузи, и в этом доме в разные времена кто только ни жил и ни бывал: на нём висит доска памяти поэта Бродского, но можно было бы ещё с десяток таких досок повесить. А по диагонали от него стоит домик поменьше, но тоже чудной, с лепными загогулинами, фениксами, дракончиками и грифончиками. Вот если бы Хармс с Введенским, выйдя от старичка-богомола, направили свои стопы не в сторону Бахтерева, а наоборот, то, скорее всего, вскоре оказались бы у ещё одного своего друга-приятеля: у Самуила Маршака, который жил именно в этом домике-прянике на углу Пантелеймоновской и Литейного.

Маршак известен каждому с детства. И чуть ли не более всего знаменита его история про человека рассеянного. Как тот, надев сковороду вместо шляпы на ходу и натянув перчатки вместо валенок на пятки, отправился куда-то там на трамвае. Рассеянный жил, как известно, на улице Бассейной. То есть на Некрасова, ибо её в маршаковские времена продолжали называть по-старому, несмотря на официальное переименование. И я совершенно убеждён, что сей странный персонаж обитал именно в доме шестьдесят, потому что именно там частенько бывали приятели Маршака, да и сам Маршак.

Итак, Человек Рассеянный жил в доме шестьдесят по улице Бассейной. Если не в квартире три, то в одной из соседних. А может, и в квартире три. И, выйдя в своём диковинном наряде на улицу, он дожидался трамвая на той самой остановке под моим оконцем, где и я сам тысячу раз дожидался трамвая. Если учесть ещё, что «пятёрка» — единственный трамвай, который ходил тут во все советские времена, и до войны, и во время, и после, то можно быть совершенно уверенным, что экстравагантный персонаж вошёл (или, как стали говорить после революции, «влез») именно в вагон «пятёрки».

Так что мы смело можем ехать с Рассеянным Человеком вместе.

Прикинемся детьми и поедем. Бесплатно.

Вот так однажды я ехал со взрослым дяденькой то ли в цирк, то ли в театр — не помню. Мои родные, видимо, были чем-то экстренно заняты и доверили меня ему, соседу по коммуналке. Ехали мы на «пятёрке»: не помню, куда и что там было, а как ехали в трамвайчике — помню. Дяденька о чём-то мне рассказывал, а я глазел в окно.

Сосед был артист. Да он и сейчас артист. Он — Николай Сергеевич Мартон, это мне объяснили взрослые, когда снаряжали в путь.

— Это, — говорят, — наш сосед Мартон, обращайся к нему вежливо: Николай Сергеевич.

Я запомнил. И так, наверно, и обращался.

Он только-только начинал свою службу в Александринке, и ему было лет тридцать с небольшим. Так что мы, наверно, ехали в его театр на какой-нибудь детский утренник. Или нет, кажется, в цирк. Теперь-то знаю и понимаю, что Мартон народный артист и так далее, а тогда не знал, и мне было всё равно. В вагончике «пятёрки» уютные пружинистые сиденья и очень интересно смотреть в окно.

Так что и мы станем как дети и поедем вместе с нашим Рассеянным.

Целую неделю ждали. И вот утро седьмого дня.

Вышли из дома, остановка — тут она, прямо под окнами. Из-за угла выворачивает весёлая «пятёрочка». Запрыгнули и поехали.

Вот едем — и видим много всякого.

Да, вот только с этим седьмым днём имеется небольшая путаница. По-нашему, современному, седьмой день — это воскресенье, выходной, ура! А у древних христиан, как и у евреев, седьмой день — суббота. Шесть дней Бог творил, а в седьмой день упокоился от трудов. Это и есть шаббат — суббота, покой. Соответственно, распятие на Голгофе было совершено перед субботой, чтобы воплями и трупами не осквернять святого и чтобы не нарушать чистый покой в день субботний. Да. В шестой день замучаем, в первый — достойно похороним. А в седьмой — тишина. Отсюда вытекает, что день, в который Распятый воскрес, — день снова первый, после последнего, седьмого. Это, конечно, общеизвестный факт. Но всё-таки напомним. То есть женщины с погребальным инвентарём (миром, ладаном, смирной, пеленами и так далее) отправились к пещере-гробу ранним-преранним утром, ещё до рассвета первого дня седмицы.

Что они там увидели — это мы знаем.

А вот что они делали утром предыдущего дня?

И они, и все?