Воспоминания — своевольные существа. Особенно детские, ранние, не отфильтрованные сознанием. Почему-то вот это приходит из-за грани бытия и живёт с тобой, а другое умерло и не хочет воскреснуть.

Само слово «вос-помин-ание» устроено как восхождение: из нераздельной тёмной массы памяти — наверх, к свету.

Я вот помню кое-что из совсем раннего времени. Например, я лежу в своей детской кроватке, в той самой квартире номер три в доме шестьдесят по улице Некрасова. Я, естественно, лежу и не знаю ни про дом шестьдесят, ни про квартиру три. Темно. Мне велено спать. Взрослые-то, конечно, ещё не спят, шушукаются за перегородкой, образованной большими старинными шкафами. А мне велено закрывать глазки. Но я не закрываю и вижу потолок с белыми лепными узорами. Потом выяснится, что это растительный орнамент, гирлянды каких-то цветов и плодов, а сейчас я вижу над собой живую, как бы движущуюся белую поверхность, что-то вроде облаков, коверкающих небесную равнину. Всё это движется благодаря свету от занавешенного окна. Дело в том, что наши окна выходят на улицу, а по улице ездят грузовики и ползают трамваи. Дом стоит как раз на углу, где трамвайные пути выворачивают с Греческого проспекта на улицу Некрасова. И в час, когда мне велено спать, грузовики и трамваи не спят, так же, как и взрослые за шкафом. Я слышу тех и других.

Вот под окном профырчал аппетитный грузовичок. Отсвет его фар попал в оконные стёкла, преломился, перепрыгнул через рамы и занавески и побежал по потолку, оживляя рельефы. А вот где-то вдали возник вой и гул, дополнился стуком железок — это из-за угла выворачивает большой красный трамвай. Что он большой и красный я знаю, видел, когда бабушка выводила меня гулять. Трамвай зовут «американка» — так мне сказали. От него — самый интересный свет: веерными полосами скользит по потолку и по верху стены, в такт со стуком железок, в гармонии с воем и гулом. Трамвай уползает — и полоски света скрываются, смещая пространство в противоположную сторону.

У нас под окнами ходят трамваи четырёх пород. Со временем я выучу их маршруты и характеры. Трамваи пять, двенадцать, двадцать восемь и тридцать два.

Они точно так же ползали тут, звеня и гремя, и до моего появления в кроватке. И во время войны, наверно. Была такая «война», взрослые о ней говорили. И «блокада».

Как мне знать, что было до моего появления?

Этот потолок — он так же плыл или по-другому?

Я, видимо, начинаю засыпать.

И, засыпая, наблюдаю закрытыми глазёнками комнату — бывшую столовую, почему-то заиндевелую, в морозных узорах, как чертог Снежной королевы. Камин у дальней стены, буфет и шкафы, выстроенные в виде перегородки, широкий, как поле, обеденный стол, люстра в стиле модерн над ним. Вокруг стола на высоких старинных стульях сидят мои близкие — лица их теплы в ручейках света, струящегося из-под абажура. Перед каждым — по тарелочке с голубой каёмочкой. А посередине стола — большое блюдо, и на нём, как кораблик в море, как родничок в пустыне, — кусочек чего-то серого, невнятного… Хорошенько приглядевшись, убеждаюсь, что это хлеб.

Они сидят и молчат.

Несколько мужчин и женщин непонятного возраста и девочка с ними, лет, наверно, десяти. Её косички отбрасывают смешные тени.

Первым оживает мужчина с острыми, внимательными чертами лица. Это же дядя Коля, бабушкин брат. Он ведь умер или скоро умрёт. Я его почти не помню. Мне всего три года.

Николай Александрович, дядя Коля, достаёт из темноты тетрадку, раскрывает её, начинает размеренно читать, скользя глазами по аккуратно разлинованным строкам[18].