Худощавый, но гладкий, и видно – малость отъевшийся, старожил разительно отличался от земляка, у которого цвет лица немногим отличался от цвета почвы. Не чувствуя ноши, он успевал балагурить на ходу, рассказывая разные разности о галлиполийском житье-бытье.
– Ничо, Костя… – подмигивал он, – чичас в бумаги тебя впишут, а потом обедать! И банька, а?!
Новоприбывший шумно сглотнул, дёрнув кадыком на тощей шее. Слушая земляка, он успевал вертеть головой по сторонам, отмечая стоящие в рядок бараки, деревянную церквушку со старообрядческим крестом, и особо – баню, до которой сильно оглодал после недельного сиденья в катакомбах.
– Моисей Лазаревич! – загомонил внезапно старожил издали, ещё сильней ускоряя шаг, – Погодьте! Вот, кума… ага…
– … Ивантеевка… – сняв картуз и комкая его в громадных натруженных ладонях, Константин мялся перед старообрядцем, допрашивающим его максимально подробно.
Осанистый, одетый в долгополую поддёвку, он сидел за столиком под навесом памятником самому себе, гулким басом вопрошая о разном.
– … православный, агась… – мужика внезапно пробило на пот и нервы, и желая понравится староверу, он перекрестился двоепёрстно и добавил, – но по старой-то вере, оно ето… завсегда…
– Ну?! Ну!? – Несколько минут спустя пхал его в бок земляк, волоча за собой, – Я ж говорил! Чичас кинем добро ко мне, и айда обедать!
Заколотили в рельсу, и народ степенно начал подтягиваться к нескольким баракам, из которых завлекательно пахло съестным. Новоприбывший, как заворожённый, потянулся туда.
– Не-не-не! – старожил перехватил его за рукав, – Ты пока ето… меру и приятия не прошёл! Пока от вошек в бане не пропарят, да дохтур не осмотрит, отдельно. Вишь навес? Вот под ним, ага. А потом уже банька, и…
– Вишь? – он выставил хвастливо ногу, обутую в грубый, но добротный ботинок, и повертел любовно, – Здеся выдали! Они не токмо обувку, но и вобче, но одёжку я пока приберёг, ага… Ну, вот сюда и садись!
– Марьюшка, – засуетился старожил вокруг немолодой поварихи, вынесшей с помощницами на улицу вкусно пахнущие здоровенные чугунки, рассчитанные явно не на десяток доходных мужиков, а скорее на взвод солдат, – ты ужо присмотри за кумом! Гля какой! Серый опосля камня, ага… расстарайся, милая!
С голодухи, да от усталости, Костя дрожащими руками обколотил об зубы деревянную ложку, стараясь есть так, чтоб не показывать окружающим неприличной жадности. Сидя на широкой лавке под навесом, укрытом от ветра с трёх сторон, он косил вокруг глазом, более всего боясь проснуться.
– Ешьте, соколики, – ласково приговаривала повариха, подливая наваристой рыбьей юшки, – вам пока пожиже, да погорячее, ить с голодухи-то! А потом и ничево, отъедитесь! Видно же, мужики справные – таких откормить, ить и до ста лет проживёте, да за плугом и помрёте!
После бани и доктора, разморенный Константин, сонно смоля цигарку, слушал байки Порфирия, обитающего в Галлиполи уже месяц без малого.
– … одёжка, обувка, баня… грех жаловаться! – дымя вкусным турецким табачком, повествовал старожил хрипловатым баритоном, – По лагерю работы полдня – у кого до обеда, у кого опосля. Потом – в школу, ага…
– Так я ж… – вскинулся Костя.
– И я ж… – засмеялся Порфирий, хохотнув, – да там для всех учение найдётся! Про Африку картинки всякие… антиресно! Жирафы… не-не, сам увидишь, а то скажешь ишшо, будто лжу тебе в уши пхаю!
– И… он понизил голос, – кино! А это, брат, такая штука… всем штукам штука!
Вечером, после ужина, кино и вечернего чаю с ситным, Константин долго сидел перед карантинным бараком, приводя мысли в порядок. Вытащив было кисет, он начал было сворачивать цигарку, но после жирафов и виденного житья-бытья Русских Кантонов, поганиться табачищем как-то расхотелось.