2) переходная: учиться, чтобы дальше пойти в магистратуру, получить работу и пр. (переходный жизненный этап);
3) исследовательская: получить новый социальный и культурный опыт;
4) трансформационная: понять/изменить свои цели и ценности; выстроить жизнь.
Оказалось, что у студентов преобладают переходная и исследовательская модели (по 40 % примерно); а у профессуры – трансформационная (около 80 %) модели. При этом у студентов с высокими интеллектуально-коммуникативными способностями в приоритете, как и у профессуры, трансформационная модель (то есть модель личного развития).
Казалось бы, полный разрыв между ожиданиями студентов и их родителей и предложением Университета. Но есть у меня гипотеза, что если ограничить такое исследование ведущими Университетами, то доля студентов, указывающих на трансформационную модель (то есть модель развития), резко повысится.
Все это указывает, как мне кажется, на два важных обстоятельства:
– Продолжается быстрая диверсификация в сфере высшего образования, и там, в этой сфере, еще остается место для личного развития и для Университета как пространства, где такая установка может быть реализована.
– Доля поколения, ориентированного на идею личного развития, остается примерно такой же, как и в конце XIX – начале XX века, когда Университеты преобладали в системе высшего образования.
При всем усложнении ситуации на протяжении XX и в начале XXI века, «спрос на развитие», спрос на Университет в точном смысле этого понятия остается достаточно устойчивым. Отличия, конечно, есть, но касаются они скорее механизмов отбора, но не самого принципа и не доли тех, кого я назвал бы носителями «харизмы развития».
Я бы не стал с полной определенностью утверждать, что Университет является основным и тем более единственным институтом воспроизводства элит и соответствующего социального капитала в конце XX – начале XXI века. Для этого требуются значительно более обширные и фундированные базы статистических данных и социологических исследований. Современная социокультурная и политэкономическая формация предполагает многоканальную сеть как вертикальной, так и горизонтальной общественной интеграции и обеспечения устойчивости. Тем не менее есть все основания для рассмотрения Университета в качестве одного из главных «подозреваемых». В пользу этого есть множество свидетельств, по крайней мере в тех макрорегионах мира, для которых Университет исторически является органичным институтом.
Академические свободы научных сообществ
Свобода внутренней и публичной экспертизы принадлежит к сфере общественного блага (поскольку «наука принадлежит всему миру») и есть краеугольный элемент Университета как такового – вне зависимости от исторического периода. Широко известное высказывание Шлейермахера о непрерывной академической коммуникации как критическом условии существования Университета, совпадающее с мыслью Гумбольдта о «непрерывном взаимодействии» внутри научной организации[211], не просто наследует многовековой традиции, но и предваряет ее незатухающее продолжение.
Во второй половине XX века влиятельная концепция «коммуникативной рациональности» Ю. Хабермаса придала этой традиции дополнительные общественные смыслы. Прежде всего, следует выделить вопрос и задачу внутренней соорганизации академических групп на базе когнитивных сетей. В ряду прочих форм взаимодействия («сообщества практики» Э. Венгера[212], «эпистемические сообщества»[213] и пр.) особую историческую роль имеет модель «невидимого колледжа»[214], особенностью которого является, прежде всего, неформальность (добрая воля, свобода) профессиональных контактов по широкому кругу проблем, «взаимодействие непрерывное, но при этом непринужденное и не преследующее заранее заданной цели». Это, таким образом, внутренняя межпрофессиональная коммуникация, строящаяся поверх организационных структур и, следовательно, опирающаяся исключительно на этику академических отношений. Такой внеинституциональный, почти случайный характер взаимодействия сыграл если не решающую, то очень существенную роль как на этапе становления новой европейской науки, так и в процессе ее дальнейшего усложнения. «Этим достижениям [распространению и расширению доступа к информации] содействовали расцвет открытой науки и возникновение „невидимых корпораций“ – то есть охватывающих многие страны неформальных научных сообществ, в рамках которых ученые и исследователи XVII века поддерживали тесные контакты и вели обширную переписку», – комментирует революцию знаний Нового времени Дж. Мокир[215].
Я бы вообще рискнул предположить, что такое «постоянство случайных сообществ» (невидимых колледжей) является цивилизационным отличием европейской науки, определившим ее лидерские позиции в ближайшие как минимум два столетия, после указанного Дж. Мокиром XVII века. Постоянство случайностей, превратившееся постепенно в неформальный институт академического и университетского сообщества, строится на принципе корпоративной этики, единой для всех отдельных институций независимо от региона пребывания. Непрерывный оборот открытых критических суждений, проходящих по каналам неформальных связей, способен наиболее эффективным образом противостоять «ложной автоматичности выбора», опирающейся на инерцию традиции.
В другой, более масштабной проекции, выходящей за пределы корпоративной дискуссии и нацеленной на социализацию знания как общественного блага, действуют, по сути, те же принципы открытого (свободного) суждения. «Хабермас установил возникновение особой ориентации на политически значимую общественную коммуникацию в XVIII веке (тезис Шлейермахера, заметим, приходится на начало XIX века. –
Это напряжение становится все более явным с течением времени, и сам идеал разумного коллективного выбора «осведомленных граждан» при посредничестве квалифицированной экспертизы, имеющей своим предметом общественное благо, был поставлен под сомнение. Начиная со второй половины XX века это сомнение было усилено целым рядом обстоятельств, связанных с трансформацией всего ландшафта высшего образования.
1. Массовизация высшего образования, на фоне которой возникает неизбежное противоречие между доступностью и качеством публичного дискурса. Возникает скрытая (а иногда и открытая) стратификация между ведущими университетами и большой массой иных институтов высшего образования. Это в конечном счете разрушает корпоративную этику, и ни о какой «солидарности критического суждения», по крайней мере в публичном пространстве, говорить не приходится. Если внутренняя коммуникация (на уровне «невидимых колледжей» и других неформальных институтов) еще теоретически и иногда практически возможна, то публичная солидарность представляется маловероятной, хотя бы в силу диаметрально противоположных социальных контекстов участников академического сообщества.
2. Интеграция ведущих Университетов в «большие социально-экономические машины», объединяющие государственные структуры, ВПК и крупный бизнес. Потеря университетской автономии и институциональной независимости, в свою очередь, самым прямым образом сказывается на образе академика в публичном пространстве. Как пишет К. Калхун, «со временем университеты сами стали придавать больше значения объему обеспечиваемых ими частных благ и экономическому характеру предлагаемых ими общественных благ <…> они сосредоточили внимание на инструментальных оправданиях, а не на ценностно-рациональных объяснениях важности знания и культуры, и неэкономической трактовке вклада в общественную жизнь, связанного, например, с развитием личности или гражданства»[217].
3. Дисциплинарная специализация и профессионализация Университетов начиная со второй половины XX века, связанная с давлением рынка труда и массовизацией приема. Собственно, нет ничего нового в существовании профессиональных школ в рамках Университета – это и стародавняя традиция «старших факультетов» в средневековом Университете, и специализированная подготовка периода Просвещения (скажем, университетов Гёттингена и Эдинбурга), и естественно-научные лаборатории в Германии второй половины XIX века и т. д. Речь идет об утрате университетской целостности, в рамках которой любая профессионализация оказывается элементом общей картины.
В целом давление социальных и экономических факторов на публичный образ Университета в его современном понимании свидетельствует о его структурной трансформации. И открытость, и рационально-критический дискурс, подчеркнутые Ю. Хабермасом в качестве типологических характеристик, фактически вступают в противоречие с его фактическим статусом инструмента социально-экономического воспроизводства.