Можно, таким образом, зафиксировать и социально-культурное, и институциональное противоречие, напрямую влияющее на возможность реализации «свобод» академических сообществ (а через них и Университета в целом). С одной стороны, значимость академических сообществ исторически зависит от качества внутренних и внешних когнитивных сетей как источника рационально-критических суждений и их открытости для публичного использования. С другой стороны, при общем признании нормы «независимого критического суждения» в публичном поле как идеала, конкретное ее наполнение трактуется очень по-разному и в зависимости от социального контекста высказывания. Версии здесь очень разнообразны: от «поиска чистой истины» до «поддержки прогрессивных тенденций». Норма публичного высказывания теряется, таким образом, на фоне сегментации академической сферы и разнообразия социального генезиса различных групп, пребывающих на этом поле. Собственно, само представление об «академической сфере» начинает терять свои граничные ориентиры.
Это противоречие еще раз возвращает к вопросу идентичности Университета в современном мире[218]. Ссылка на исторические прецеденты может если не указать на конкретные версии «публичного качества», то хотя бы обозначить их позитивные или негативные («это точно не…») границы. Ограничусь здесь минимально возможным замечанием – той точкой согласия, которая, наверное, недостаточна для конструктивного действия, но необходима как стартовая площадка для объективного признания проблемы.
Критическое суждение как базовое условие академических свобод обращено, в первую очередь, к собственной аргументации, лежащей за этим суждением. То есть «императив суждения» означает с точки зрения корпоративной этики априорное признание
Эта версия академической свободы находится в особых отношениях с академическим авторитетом, естественным образом формирующимся в любой институциональной системе. Если критическое суждение есть основа легитимности Университета, его академических сообществ и «положенных» ему свобод, то академические привилегии по смыслу своему являются не наградой за достигнутое, а способом поддержки будущей деятельности. Право на высказывание, равно как и право быть неправым – это рабочие инструменты интеллектуального производства, а не бонусы принадлежности к корпорации и уж тем более не прерогатива высших позиций в академической иерархии.
Можно возразить, что «профессороцентризм» немецкого университета XIX века свидетельствует об обратном. Но каковы исторические обстоятельства, такова и «академическая демократия». Постоянный контракт (tenure) профессора можно сравнить с гражданством в классических полисных демократиях. Владение землей (или обладание контрактом) является условием гражданства, позволяющего проиграть голосование, но сохранить статус. Эта же безопасная позиция, однако, вынуждает высказываться, поскольку отказ от участия воспринимается как нарушение гражданских прав/обязанностей[219]. В более поздних версиях Университета вопрос о демократизации/иерархизации внутренней коммуникации становится одной из ключевых точек возможного преткновения и реформирования. Так, например, это один из главных вопросов повестки студенческих волнений в 1960-х годах[220].
Сдвиг от горизонтальных форм коммуникации в сторону академических (и даже административных) иерархий – тренд, может быть, отчасти справедливый и уместный в иных обстоятельствах, но негативно отражающийся на институте свобод в целом. Переходя на язык Бурдьё, мы имеем дело с ситуацией перераспределения культурного капитала от реально работающих групп в пользу персон-авторитетов. (Можно сказать: прошлое занимает у будущего.) Сторонники меритократических принципов могут со мной не согласиться, хотя, как кажется, меритократия является принципом авансирования на будущее, а не вознаграждения за прошлые заслуги.
Административные иерархии становятся тем более предпочтительными с точки зрения управления, чем больше диверсифицируется деятельность университета и чем более справедливыми кажутся слова одного из известных ректоров, заявившего, что «современный университет – это совокупность факультетов, центров и подразделений, объединенных дележом мест на местной парковке». Так, в частности, различные варианты «предпринимательского университета», предложенные в интересном описании Б. Кларка[221], неизбежно приводят к «структурной трансформации» (Ю. Хабермас) традиционной идеи Университета в пользу «центров превосходства», основанных на количественных и экономических показателях и усилении роли административных структур[222]. По сути, это одна из очень вероятных версий эволюции Университета в сторону «больших социальных машин», объединяющих интересы государства, крупного бизнеса и исследовательских подразделений. При том что последние (по объективной рыночной логике) все дальше отдаляются от образовательной миссии института.
Список нарастающих противоречий в этом поле (я бы назвал его пространством легитимности академических сообществ) может быть продолжен.
Тем не менее… Стоит заметить, что компетенция независимого суждения крайне редко (если вообще когда-нибудь) находила свое обоснование во «внешней» поддержке и востребованности. Эта установка относится к классу явлений, которые, как и разум, находят основания в самих себе. А потому любая социальная действительность может рассматриваться как источник рисков и демонстрировать «несоответствие устаревших привилегий складу и потребностям государственной жизни, которая начала устраиваться на новых основаниях»[223]. Это кризис постоянный и воспроизводящий себя самое – с более-менее повторяющейся аргументацией с обеих сторон.
Конечно же, есть существенная разница между ограждением от «возможной пристрастности со стороны городских судей», созданием «привилегированной подсудности» средневекового Университета и «правом на рациональное критическое суждение» Нового времени. Но, как ни странно, суть самого института от этого не очень меняется, поскольку и в том и в другом случае речь идет о сообществах, которые «хотят странного»[224]. И систематическая – хотя бы раз в столетие – дискуссия по этому поводу заставляет относиться к этому предмету если не с оптимизмом, то с относительно спокойным ожиданием. В конечном счете если признание своей частичности есть плата за академические свободы, то кризис – это стандартная плата за существование Университета. И это первая умеренно хорошая новость.
Вторая, в общем-то, тоже очевидна. Есть разные университеты, и среди них есть те, которые вне зависимости от обстоятельств сохраняют свою уникальную когнитивную сеть и коллективную способность суждения на высоком уровне качества, несмотря на неблагоприятные внешние тренды. Но вряд ли равенство качества встречалось когда-то и в прошлом: качество – всегда фактор неравенства.
Академическая свобода как институт
Стив Фуллер, интеллектуал и автор книги с подзаголовком «Карьера ума внутри и вне академии», задался прелюбопытнейшим вопросом «есть ли душа у академиков?» (имея в виду, конечно, университетскую профессуру). В целом, отвечая на этот вопрос утвердительно, он начинает свой очередной аргумент обращением к свободе. «В конце 2006 года британские академики формально открыли для себя понятие „академическая свобода“, сформировав организацию „Академики за академическую свободу“ (Academics for Academic Freedom, AFAF)». Организация появилась как реакция на ряд эксцессов, которые свидетельствовали о том, что «спектр преподаваемых и исследуемых тем подвергается ограничению (по причинам. –
И хотя многие СМИ, как водится, сместили акценты, назвав это «борьбой за право оскорблять», речь безусловно шла и идет о другом. Обращение к одной из самых старых европейских традиций пыталось восстановить в своих правах цех, корпорацию, гильдию, чьей изначальной профессиональной задачей было и остается одно: производство и воспроизводство мышления. Ни в каком ином случае «неограниченное право подвергать сомнению» просто не имеет применения, хотя и не гарантирует само по себе качества «гильдейской продукции».
Закономерный вопрос – что есть гарантия воспроизводства стандарта и качества любого (интеллектуального) продукта? Скорее всего, следует признать, что никакая система не гарантирует с полной вероятностью случаев мысли. Более того, в отличие от естественно-научного опыта, даже самое щепетильное повторение условий «производства» может оставить место проведения «пустым», так сказать, стерильным для мышления. (Что, кстати, еще раз указывает именно на гуманитарную природу Университета.)
Но все же… В целом в человеческой культуре машиной воспроизводства является «институт» – в его социологическом, социально-культурном и пр. понимании. Социальные очертания Университета как института с самого начала его существования строились на презумпции обособления этой «корпорации пришельцев» от объединений иных с точки зрения их социального статуса граждан. Речь даже не идет о специфическом наборе прав и обязанностей, распределенных в зависимости от позиции в общественной иерархии. Эта позиция вне иерархии, так сказать, «сбоку» от нее. Она обособлена как по исторической традиции, так и, что более важно, по типу «производимой продукции» – мышления и базирующегося на нем знания. Иначе сложно объяснить, почему не в XIII, а уже в XVIII веке, в 1734 году, в учредительной грамоте, данной Гёттингенскому университету, говорится, что в рамках юрисдикции этого университета находятся
Впрочем, вне зависимости от этих допущений, вполне определенным представляется следующее. Как извне (социальный статус), так и по своему внутреннему устройству, о котором шла речь в предыдущих параграфах («внутренняя и внешняя организация»), мы имеем дело с устойчивой институциональной формой, заточенной на воспроизводство мышления – и как источника знания, и как инкубатора социальных инноваций (просвещение, социальная интеграция и мобильность, организация коммуникации и т. д.). При этом самим фактом своего существования, со всей своей обособленностью, Университет исторически представляет собой постоянно экспериментирующую модель социального устройства, отдельные элементы которого просачиваются через границу корпорации в виде культурных норм для внешнего мира.
Смысл и роль академической свободы при этом – как института внутри института (Университета) – отличается своей генеалогией от других (универсальных) версий свободы, имеющих своим местом присутствия скорее социально-политические, уравнительные и перераспределяющие, а не мыслительные контексты. Это не означает принципиальной разнородности одних и других, но свидетельствует более о функциональном различии. Свобода уединения, высказывания и социальной автономии Университета не является предельной, то есть обосновывающей самое себя. Но при этом и в историческом бессознательном, и в рефлексии отдельных мыслителей и создателей она является критическим условием мышления в институте под названием Университет.
Это вовсе не означает, что юрисдикция над гёттингенским трактирщиком является непременным условием мышления, но это демонстрирует способность этой институциональной модели втягивать в орбиту своего осуществления самые рутинные и социальные, и хозяйственные практики. (А как же, есть-то и тем более пить надо!) И в этом смысле вопрос о «мультиверситете» может, по-видимому, стоять иначе. Дело не в расширении хозяйственных и предпринимательских функционалов, дело, как это часто бывает, в лошади и телеге. До тех пор, пока социальная экспансия Университета не угрожает его автономии и, следовательно, академическим свободам, то есть до тех пор, пока юрисдикция Университета распространяется на новые виды деятельности и партнерства (в том числе в формате предметов совместного ведения, как это случалось между Университетом и Городом), возможно продолжение его существования.
Институт академических свобод объединяет в одно целое «право уединения» (самоопределения и развития), право аргументированного высказывания и социальную автономию. В этой своей композиции он находит свое обоснование в рамках Университета и его основной задачи по производству и воспроизводству мышления. Взаимная связность свободы и мышления, таким образом, является условием существования и того и другого члена этой пары.