Я был истинным сыном своей матери. Вечно замкнутый в себе, прирожденный врун, не восприимчивый ни к новым знакомствам, ни к окружающей обстановке. В Энни было гораздо больше человеческого. Музыкальный ребенок, способный мыслить и чувствовать. В чужих домах и временных пристанищах она спасалась от тревоги тем, что напевала или выстукивала пальчиками какой-нибудь мотив. Красиво пела печальные песенки собственного сочинения. Так она примирялась с тем, как мы жили и почему именно так, а не иначе, но нашу мать это безмерно раздражало. Я был старше, и она привыкла к моему поведению, к моей бесчувственности. К способности становиться незаметным в любой обстановке и при любых обстоятельствах.

Энни не умела скрывать мысли и чувства. Они вызывали у нее жар, мучили по ночам, а утром проявлялись на лице в виде озабоченной гримаски и синяков под глазами. Всякий раз, когда Энни тревожилась и начинала что-то тихонько напевать, мать выходила из комнаты. Потом стала запирать нас и уходить из дома. Иногда отсутствовала час, иногда возвращалась на следующий день со стеклянным взглядом и в той же одежде, в которой ушла накануне. Это стало привычным делом. Каждый раз она отсутствовала все дольше и в конце концов не вернулась. Мы сидели взаперти, на второй день у нас кончилась еда. На третий Энни совсем обессилела и уже не могла ни напевать, ни выстукивать мелодии. От голода кружилась голова, но я набрал телефон службы спасения, зная, что станет только хуже. Не помню, кто за нами приехал и как они попали в дом. Нас на неделю отправили в приют к трудным подросткам, а потом вернули матери.

Она молча забрала нас и никогда не вспоминала об этом случае.

Оказалось, что служба спасения выломала дверь, чтобы нас вызволить. Лишенная привычного способа отстраняться от страданий дочери, мать изобрела новый. Сестренка стала получать травмы. Сначала мелкие. Упала, набила шишку, порезалась, поцарапалась. Вскоре травмы стали серьезнее. Сломанные пальцы на руках и ногах. Какое-то время я не понимал, что виновата мать. А когда понял, то перестал оставлять сестру с ней наедине. Временно решив эту проблему, я навлек на нас беду посерьезнее.

Как-то раз мы пришли домой из школы, а в доме пахло куревом.

Так появился Бейтмен.

Его полного имени никто не знал. Поначалу его присутствие в доме и откровенная неприязнь к детям привели к тому, что наша жизнь стала более упорядоченной. Мы стали чаще ходить в школу, потому что иначе якобы путались у него под ногами. В выходные нас отправляли гулять на улицу дотемна. Но избегать его все время было невозможно. Это был громадный человек со злобным всепроникающим взглядом. Он видел все худшие помыслы окружающих и выплескивал свой гнев на первого, кто попадется. Иногда на мать. Иногда на меня. Надо отдать должное, сестре доставалось в последнюю очередь.

Когда Бейтмен перешел от морального насилия к физическому, я научился подниматься над происходящим. Перед глазами мелькали огненные сполохи. Рот наполнялся слюной, я выходил из тела. Поднимался к потолку и переставал замечать, как почти двухметровый дядька бьет восьмилетнего мальчика. Вместо этого я видел, как сестренка забивалась в угол и зажимала ладонями уши. Поначалу Бейтмена устраивало, что перед ним живая боксерская груша. Но, в отличие от матери, Бейтмена раздражала моя способность уходить от реальности.

Бейтмен не обладал внутренним миром.

Жестокость была его единственной формой существования, и он злился, если не получал ответной реакции. Выход из тела и пассивность стали моей защитой. Он говорил матери непристойности и угрожал мне, но я не слышал. Он бил меня, но я не чувствовал.

Однако в один из дней Бейтмен заметил, что я дернулся, когда он подошел к сестре, и стал искать способы добиться от меня реакции. Сестра была меньше меня, маленькой для своего возраста. Нет, он не бил ее и не домогался. Он хотел видеть страх и, терроризируя Энни, получал в комплекте и мою беспомощную ярость, и ее неподдельный детский ужас. Иногда он ограничивался тем, что называл ее тупой уродиной. А иногда шел дальше оскорблений и тушил сигареты об ее ручки. От него постоянно воняло табаком. Будто курение поддерживало в нем огонь злобы, который время от времени мелькал во взгляде.

Мы превратились в больное подобие семьи во главе с Бейтменом. Он жил с нашей матерью, потому что нашел новый способ проворачивать свои преступные дела. Отправлял меня по домам на окраине с жалостливыми историями о том, что я потерялся. Учил красть все, что лежит на виду. Заставлял ночью забираться в дома. Сначала просто чтобы посмотреть, получится ли, а потом с целью кражи или даже взлома. Я открывал ему дверь изнутри, а потом сидел и слушал, как старики, которые чаще всего становились его мишенью, молят о пощаде. Он подсаживал меня в окна аптек и магазинов в три утра. Потом научил вскрывать замки.

В ту ночь, когда они с матерью нас разбудили, отнесли в незнакомую машину и отвезли куда-то в чистое поле, я видел Бейтмена в последний раз. Меня и Энни отправили в детдом и вскоре разлучили. Ее удочерили хорошие люди, и больше я ее не видел.

До сих пор Бейтмен являлся мне лишь в реалистичных ночных кошмарах, из-за которых я потерял сон. Он был собирательным образом всех бандитов и агрессоров, встречавшихся на моем пути. При мысли о нем я всегда чувствовал безграничную холодную ненависть. Он получил пулю в лицо и отправился за решетку до конца жизни. И если бы мои детские желания сбылись, он подох бы за решеткой старым сморчком. Но Сатти был прав, говоря: «Можешь подтереться своими желаниями».