Для Черчилля пауза длилась два года. Он возвращался в Лондон, обедал с принцем Уэлсским и многочисленными друзьями, но зорким оком видел, что ллойдджорджевские национал-либералы (58 мест в парламенте) не возьмут в обозримом будущем вершины власти. Хладнокровно оценив ситуацию, он пришел к заключению, что в рядах либеральной партии у него нет шансов на успех. Вернуться к традиционному либералу Асквиту (60 мест в парламенте)? 14 августа 1923 года Черчилль встречается с новым премьер-министром консерватором Стэнли Болдуином. «Он излучал легкость и принял меня сердечно. Мы говорили о Руре, адмиралтействе, военно-воздушных силах, репарациях, американском долге и о политике вообще». Для Черчилля это был шаг в направлении консервативной партии. Он стал политически приемлемым для Болдуина в 1920-е годы (гораздо менее приемлемым, чем в 1930-е годы).

В результате Черчилль во второй раз в своей политической жизни изменил партийную принадлежность. Переписка с Вайолет Бонэм Картер подает этот переход шаг за шагом на протяжении зимы 1923-1924 годов. Сближение либералов с лейбористами на этом этапе было неприемлемо для Черчилля и он политически двинулся в противоположном направлении. У него появляется талантливый 23-летний помощник Брендан Бракен, который будет с ним вместе до конца жизни. На выборах 1924 года он изменил и округ. Теперь он баллотировался от Эппинга (графство Эссекс). Частично это был дальний пригород Лондона, где жили на уик-энде богатые горожане, частично это был малообжитой сельскохозяйственный район. В сентябре ассоциация местных избирателей поддержала кандидатуру Черчилля в парламент. Затем Консервативная ассоциация Эппинга поддержала его (и он оставался верен этому округу до 1945 года). Черчилль заявил, что консервативная партия “должна стать главным сборным пунктом для противников социалистической ориентации”. В Эппинге разделяли его неприязнь к социализму во всех формах. Лидер консерваторов в Ливерпуле помог Черчиллю выступить с докладом на тему: “Современная опасность социалистического движения”, в котором оратор оценил лейборизм как “движение, на которое воздействуют темные, зловещие внешние силы”. Последовали приглашения других консервативных организаций. На подступах к выборам он писал в “Уикли диспетч”: “С момента своего зарождения русское большевистское правительство объявило о намерении использовать всю мощь русской империи для дела мировой революции. Их агенты проникли в каждую страну. Повсюду они пытаются внести микробы, которые дают начало раку коммунизма. В России проводятся гигантские собрания конспираторов и революционеров всех существующих под солнцем рас, с целью координации мировой революции. С самого начала Британия, Британская империя и, прежде всего Индия, были открыто названы главными целями”. На волне алармизма, играя на страхах обеспеченного и обеспокоенного округа, новоиспеченный консерватор вернулся в парламент.

На национальных выборах 8 октября 1924 года за Черчилля проголосовали 20 тысяч избирателей; второе место занял претендент с 10 тысячами голосов. WSC снова занял место в «матери парламентов». Консервативная фаланга на этот раз получила 419 мест, солидное большинство.

Черчиллю исполнилось 50 лет, его имя и внешность были широко известны в Англии. Он почти полностью облысел, у него появились морщины, он стал полнеть и все более походил на карикатурное изображение Джона Буля - символ Великобритании периода ее расцвета. При всех внешних изменениях внутренне Черчилль оставался все тем же борцом, трудоголиком и любителем патетики. Не изменилась и его психика. Черчилль никогда не отличался постоянством настроения. Он то лучился самодовольством, то выглядел озабоченным, свирепым, готов был заплакать, мог ссутулиться и надолго замолчать. Существуют тысячи фотографий Черчилля, на которых он выглядит в самых разных своих состояниях, но ни на одной нельзя увидеть его скучающим или смотрящим бессмысленно. Его непременными атрибутами были: сигара, по-особенному завязанный галстук, стек с золотым наконечником. Таким Черчилль как бы заново вошел в воды британской политики после вынужденной двухлетней паузы. С рождением дочери Мери семья переехала в Чартвел, который его хозяин называл своей “цитаделью”. Клементина не любила этот дом, считала новые постройки бессмысленной тратой денег. Но Черчилль был неутомим в проектировании пруда, бассейна, летней кухни. Самым тяжелым временем их брака были, возможно, 1915-1916 годы с их депрессией, с их черной меланхолией. Клементина поддерживала мужа со всеми бойцовскими качествами: она писала Асквиту письма с объяснениями и в то же время умоляла мужа не поддаваться злым чувствам в отношении политических противников. Это было время, когда в ушах Черчилля звучали слова Ллойд Джорджа: “Наверху нет места дружбе”. Клементина уговаривала мужа не переходить поспешно в консервативный лагерь . И все же даже в момент ожесточения злоба не была его главным чувством: “Жизнь достаточно богата интересной работой, движеньем, она слишком прекрасна и интересна, чтобы брать на себя бремя низкой вендетты”.

В среде консерваторов воцарился Стэнли Болдуин - фигура неоднозначная, новый тип консерватора - заурядный внешне, демонстративно флегматичный, но нервный и острый под тщательно скрываемым покровом. О нем было сказано, что его идейный дом - в последней линии оборонительных окопов. Определенная доброжелательность, равно как и лень, характеризуют этот новый тип политика. Но, будучи прижатым к стене этот малопримечательный англичанин мог мобилизовать значительные умственные и ораторские ресурсы. Победа консерваторов (в чьи ряды вернулся блудный сын) осенью 1924 г. - на волне стабилизации экономики - была убедительной. Благосклонный поворот фортуны для Черчилля ознаменовался тем, что Стэнли Болдуин предложил ему пост министра финансов - Черчилль был поражен. Он постоянно недооценивал Болдуина, которому очень нужны были голоса “неприкаянных” либералов - фритрейдер в роли министра финансов был наилучшим сборным пунктом для либералов.

Этот пост вначале был предложен Невиллю Чемберлену, но тот предпочел министерство здравоохранения - ради реформ.. Этот пост когда-то занимал его отец (еще мальчиком Уинстон Черчилль однажды сказал гостям:”Мой папа - министр финансов, и я тоже собираюсь им быть”). Когда Болдуин сделал свое предложение,”я хотел ответить:”А разве кривые уточки плавают?” но, ввиду того, что ситуация была официальной. Я ограничил себя словами: “Это полностью соответствует моим амбициям. У меня до сих пор есть отцовский мундир министра финансов. Я был бы горд служить вам на этом восхитительном посту”. Теперь и речи Болдуина казались ему удачными. “Я не знал, что у него такая скрытая сила. Я хочу сказать о нем как аббат Сийес о Наполеоне после восемнадцатого брюмера: “Nous avons un maitre”.

Болдуин определенно испытывал симпатию к Черчиллю, но главной причиной его решения было то, что Черчилль являлся убежденным сторонником свободной торговли и его назначением Болдуин как бы говорил, что сдержит обещание не поднимать торговые тарифы. Возможно Болдуин полагал, что, привлекая к себе Черчилля, отрывает его от Ллойд Джорджа, разбивая таким образом тандем двух самых талантливых британских политиков двадцатого века. Благодарный Черчилль счел нужным сказать Болдуину, что тот сделал для него больше чем когда-либо Ллойд Джордж и может отныне полагаться на его неизменную лояльность.

Когда Болдуин сформировал в мае 1924 года свой первый кабинет, он обратился к присутствующим: “Итак, джентльмены, мы станем кабинетом верных своим женам мужей”. Это был действительно добропорядочный кабинет и деятели с манерами Ллойд Джорджа смотрелись бы в нем как белые вороны. Как бы для “разбавления” иссушающей добропорядочности, Болдуин ввел в кабинет двух политиков, неравнодушных к Бахусу - Биркенхеда и Черчилля (министр по делам Индии и министр финансов, соответственно). Эти двое и были самыми большими талантами среди “добропорядочных мужей”.

Итак, между 1925 и 1929 годом фокусом внимания и деятельности Черчилля стала внутренняя арена, определение финансовой политики страны. Как мы теперь знаем, советник Болдуина Том Джонс посоветовал шефу предоставить Черчиллю пост, который требовал максимума работоотдачи. Как пишет Р. Дженкинс, «он принял пост министра финансов с таким видом, словно имел опыт Гладстона, Дизраэли, Ллойд Джорджа и Бонар Лоу, относясь к коллегам с таким видом, словно его консервативные убеждения были самоочевидны». Нужно сказать, что многие в данном кабинете консерваторов занимались непривычным делом. Знаток финансов Остин Чемберлен стал министром иностранных дел - сфера, куда раньше он не вторгался. Знаток законов Биркенхед был направлен (подальше от законов) отвечать за процесс эволюции Индии. Лишь Невилль Чемберлен чувствовал себя в своей тарелке, возглавив министерство здравоохранения, и это был растущий политик. И все же, как сказал Г.Асквит, Черчилль “вздымался словно Чимборасо или Эверест над песчаными дюнами кабинета Болдуина”. Невилль Чемберлен выразился следующим образом: “Черчилль - человек огромного порыва и живого воображения, но он поглощен страстью делать нечто потрясающее, за что ему должны ставить памятники”. Консервативная партия выделила после отхода от активной политической деятельности Остина Чемберлена троих лидеров - Болдуина, Невиля Чемберлена и Черчилля. Последний был самым сильным оратором, но не имел за собой организации.

Черчилль стал своеобразной примечательностью Вестминстера - уникальный, странный, одинокий, возбуждающий, поразительно красноречивый, очень увлекающийся, обладатель мирового по охвату мировоззрения и страстный защитник традиционных ценностей - он, по словам Г.Макмиллана, “вносил цвет в серую обыденность политической жизни”. Макмиллан сожалел, что у Черчилля не было своего Босвела, который записывал бы поток его красноречия. “Поразительные мысли были облечены равным образом в поразительные фразеологические обороты. Именно в эти (20-е) годы я впервые был представлен на банкете его мысли, которым я самым щедрым образом наслаждался потом много лет”. Но время цветистого ораторства прошло. Увы. Обыденная речь Болдуина воспринималась естественнее, чем высокопарные инвективы Черчилля. В определенном смысле Черчилль не уловил пульс времени: англичане желали возвращения к добрым старым временам и именно заземленный Болдуин (а не волшебники слова, не политики-футурологи) обещал им это. Болдуин выразил свое мнение о Черчилле так: “Наши люди любят его… Любят слушать его в палате общин, смотреть на него как на звезду. Они поворачиваются в своих креслах с улыбкой предвкушения. Но что до лидерства, в этом они откажут ему при любом стечении обстоятельств”.

Ближайшим другом (и соперником в сфере впечатляющей риторики) был Биркенхед, столь же далекий от пуританизма коллег-министров, как и сам Черчилль. И видимо наиболее близким обоим были идеи, изложенные Биркенхедом перед студентами Университета Глазго в 1923 году. То была знаменитая речь о “блистательных призах”. Отбрасывая серую заземленную повседневность. Биркенхед говорил о доблестях, озарить которых должно стремиться юное поколение: “Мир продолжает вручать блистательные призы тем, кто крепок сердцем и у кого в руках острый меч”. Мир и его волнующая сфера - политика ценят прежде всего славу и геройство. Прав был Дизраэли, когда сказал, что “мы в этом мире для славы”. (Полным контрастом звучало кредо восходящей звезды - Невилля Чемберлена: “Я полагаю, что я могу сделать что-нибудь для улучшения условий менее благополучного класса - а именно для этого и существует политика”. Невилль-последний из Чемберленов имел две задачи в жизни - улучшить долю “менее счастливых классов” и доказать обожавшему его отцу, что неверить в его политическое будущую было ошибкой ). Родители студентов были шокированы презрением Биркенхеда к идеализму в международных отношениях, к роли идеализма в политической жизни. Идеалисты, утверждал перед студентами Биркенхед, сформировали много проповедников и учителей, но не людей дела, не тех практиков, на которых стоит мир. Войны нельзя просто отменить. “Собственный интерес не только может, но и должен быть положен в основу мотивации человеческой деятельности”. Судьба имперской Испании должна служить мрачным уроком того, какая судьба ждет те великие империи, которые предпочли почить на лаврах. Цивилизации не могут быть защищены благостными надеждами, но сильными руками и неколебимыми сердцами. Увы, на дворе стоял другой век, и Черчилль не хуже других знал, что политика “реакции”и пренебрежения к социальным проблемам уже невозможна. Атмосферу создавал Болдуин, идеи давал Невилль Чемберлен.

Но у Черчилля впервые создается плеяда молодых сторонников, молодых политических приверженцев. Многое объясняется (словами Биркенхеда) “простотой, которой не обладает ни один политик из высоких эшелонов власти”. Одним из первых в его “свите” был член парламента от Чиппенхема Виктор Казалет, по словам которого, Черчилль “мог завоевать симпатию и приверженность любого” (Проблемой было то, что Черчилль “не любил новых людей”). Неотразимое “воодушевление, мужество, привязанность, жизненная сила и способности” не могли оставить равнодушным никого. Вторым из новых приверженцев был парламентарий из Олдхема Дафф Купер. Советы Черчилля стали основанием долгой дружбы. Еще одному члену палаты общин -Роберту Бусби - мэтр вписал незабываемый абзац в предстоящую речь. Черчилль всегда был на стороне “бунтарей”, на стороне тех, кто презирал осторожность, кто желал жить полной жизнью. Последним из этой плеяды новых друзей Черчилля был рыжеволосый Брендан Бракен. Все люди несомненного таланта и амбиций, они окружили Черчилля в годы его общественного подъема в двадцатые годы, смягчили горечь лет “дикого поля” - 30-х годов, стали первостепенной опорой в героическом противостоянии 40-х.

* * *

Болдуин, говорят, дал Черчиллю министерство финансов именно потому, что проблемы этого ведомства нельзя исчерпать до дна, здесь погружение могло быть бездонным. Черчилль-это было известно всем- полностью отдавался делу, каким бы новым или необычным оно ни было. Перед огромными счетными книгами ему было труднее чем в компании адмиралов. Ему было трудно с позиций неофита спорить с самой консервативной профессией в мире. Роберт Бусби, ставший его парламентским секретарем, вспоминает обращение министра к подчиненным: “Хотел бы я, чтобы вы были адмиралами или генералами. Я говорил на их языке. Но эти друзья говорят на персидском. И я тону”. Все же несколько свежих идей у Черчилля были и он не желал быть пешкой в руках самонадеянных специалистов. В любом случае его называли “улыбающимся министром” - находка для карикатуристов. Судьба, казалось вела его вперед, наверх. Казалет пишет в 1927 году, что не видел Черчилля в лучшей форме, “готового говорить о забавном, очаровательного, преданного друзьям, такого живого”. Случилось то, чего никогда не было ранее: он стал популярен. С охотой шел он в курительную комнату палаты общин и блеск его остроумия отражался в популярных шутках. В обществе изумлялись, как можно отдавать все время огромному министерству и одновременно опубликовать самую масштабную пятитомную историю первой мировой войны. Специалисты (в данном случае Бьюкен) говорили, что это лучшее, что написано в современной английской историографии со времен Кларендона. Бальфур, чье мнение так ценил Черчилль, сказал просто: “Пять томов бессмертной истории - это восхитительное добавление к великому периоду деятельности”.

Согласно правилам британской палаты общин министр финансов выбирает особый день, когда он представляет бюджет страны. Для Черчилля первым таким днем было 28 апреля 1925 г. Огромная толпа собралась у здания министерства, когда он вышел со старым портфелем Гладстона, в котором находился бюджет Великобритании. Посредине речи о бюджете Черчилль при всех достал бутылку виски и налил себе в стакан с такими извинениями: “Прежде чем укрепить ресурсы страны, мне нужно подкрепить собственные ресурсы, к чему, с позволения палаты, я сейчас и приступлю”. Манеры министра вызвали у части депутатов оживление. Категорическое неодобрение выразила лишь первая женщина - член палаты общин - леди Астор, которая предлагала последовать по американскому пути и принять закон о запрете алкоголя. Поклонившись леди, Черчилль заметил, что уважает ее благородные цели.

Свое красноречие Черчилль сумел обнаружить и в сухой материи финансов. Даже не расположенный к восторгам премьер Болдуин наслаждался изысканностью стиля министра финансов. В письме королю он пишет: “Вся палата была захвачена речью. Черчилль был в своей лучшей форме, то есть источал красноречие и силу, недоступные ни для кого из сидящих в зале палаты общин”. В другом случае, представляя сухие цифры бюджета, “он сумел (слова Болдуина) освежить сухую атмосферу элементами умного легкомыслия и юмора”. Даже дебатируя статьи о пенсиях вдовам и матерям, он “вознесся на эмоциональные высоты риторики, на которых ему нет равных”. Политические противники были менее восторженны. Бывший министр финансов лейбористского правительства Филип Сноуден назвал черчиллевский бюджет “худшим из когда-либо представленных палате бюджетов богатых людей”.

Главными предложениями в бюджете Черчилля были два: возвращение к золотому стандарту и сокращение расходных (прежде всего, военных) статей бюджета. В возвращение к золотому стандарту чувствовалась ностальгия - валюта Британии была связана с золотом большую часть девятнадцатого века. Комитет по экспорту уже в 1918 году, сразу после победы, рекомендовал возвратиться к золотому эквиваленту. Беда была в том, что послевоенная Англия была уже мало похожа на предвоенную. Основой мировой экономики стала не британская экономика не совокупный рынок доминионов, а мощь Соединенных Штатов, феноменальная в двадцатые годы (почти сорок процентов мировой экономики).

К сожалению (и муке) Черчилля он мог видеть многое более стчетливо. Его министерский пост был, возможно, лучшим наблюдательным пунктом, с которого Черчилль в середине 20-х годов мог наблюдать, как ослабевает мощь бывшей фабрики мира, мощь его Британии. Огромные валютные запасы исчезли в горниле войны, гигантские отрасли промышленности (угольная, кораблестроительная, металлургическая, хлопчатобумажная), жившие прежде за счет экспорта, ныне не могли найти рынков сбыта - Британия теряла многие традиционные заморские рынки. Обрабатывающая промышленность износилась за годы нещадной эксплуатации военного времени. Число безработных отражало теряемую конкурентоспособность. В металлургии бездействовала четверть рабочих, треть в кораблестроении, пятая часть ткачей. Возвращение к золотому стандарту означало дефляцию фунта стерлингов и повышение цен на британские товары за рубежом. Уменьшение экспорта увеличивало безработицу. Но Черчилль шел на введение золотого стандарта, обещавшего более дешевое продовольствие для наименее обеспеченных слоев населения. В бюджете предусматривалось увеличение пенсий и уменьшение налогов - меры, рассчитанные на стимуляцию производства.

Вторая черта бюджета Черчилля - сокращение расходов по военному ведомству. Лишь военно-воздушные силы он оставил нетронутыми - это было его детище, и он полагал, что авиации в будущем принадлежит исключительная роль. Черчилль говорил, что теперь, когда германский флот лежит на дне залива Фирт-оф-Форт, Британия может чувствовать себя уверенной на морях. Соперничающим иностранным военным флотом мог быть бы лишь американский флот - пока сугубо дружественный (вероятие серьезных осложнений в англо-американских делах, даже если учитывать проблему долгов, было невелико). Вторым по значению потенциальным конкурентом являлась Япония, чей флот пока еще значительно уступал британскому. При этом Черчилль придерживался той точки зрения, что время линейных кораблей прошло. Их торпедировали в Порт Артуре в 1904 г. и затем в течение мировой войны. Именно в это время американский военно-воздушный эксперт Уильям Митчелл указал на новые методы борьбы с кораблями при помощи ракет и торпед, запускаемых с бомбардировщиков. Черчилль с определенным удовлетворением воспринимал аргументы в пользу своей приверженности авиации.

В относительно мирные 20-е годы Британия все же тратила на оборону 3% своего валового национального продукта по сравнению с 2% в последние годы правления королевы Виктории. При всей внешней геополитической “благодати”, на заседаниях комитета имперской обороны уже слышались предостережения. Так, лорд Бальфур подчеркивал, что никто не может дать гарантии того, что война не возникнет в течение ближайших десяти лет. Черчилль же прежде всего хотел вернуть Лондону роль финансового центра мира. В то время еще не все осознавали до конца, что Англия фактически необратимо растратила свое сверхбогатство между Сараево и Версалем, что необратимо уменьшившаяся экспортная торговля страны не может возвратить Лондону статус финансового центра мира. Черчилль хотел, чтобы нация восстановила свою трудовую этику, чтобы она пошла на жертвы ради обретения экономического лидерства. Министр финансов видел свою задачу в том, чтобы укрепить веру англичан в себя, стимулировать традиционную английскую предприимчивость. Выступая (в начале 1926 г.) в торговой палате Белфаста, Черчилль изложил свое кредо: “Британия не опустилась и ее потенциал не исчерпан, основания нашей торговли и индустриального величия еще крепки, жизненная сила наших людей не подточена, наши рабочие не ленивы, наши предприниматели достаточно энергичны, наша империя не распадается на части”. Он заверил свою аудиторию, что приложит все усилия, чтобы продемонстрировать традиционные достоинства страны.