Что-то внутри Джахана надломилось и словно бы рухнуло вместе с Обсерваторией. Если бы не любовь к Михримах и не преданность учителю, он навсегда оставил бы этот город, не принявший его дара. «Уходи, уходи», – нашептывал ему внутренний голос. Но куда идти? Джахан был уже не в том возрасте, чтобы устремиться навстречу неведомому. К тому же он чувствовал: несмотря на горькую обиду, нанесенную ему Стамбулом, город этот навеки пленил его душу и ему трудно будет вырваться из этого плена. Теперь, даже пребывая во власти сна, Джахан более не уносился за городские стены. Да и имеет ли побег хоть какой-то смысл? Мир – это котел, в котором кипят страсти. Боль, страх и разочарование настигнут его повсюду, куда бы он ни скрылся.
На протяжении долгих лет Джахан верно служил городу, в котором был – и оставался до сих пор – чужестранцем. Он отдал свою любовь женщине, которая не принадлежала ему и никогда не будет ему принадлежать. Он посвятил себя изучению ремесла, способного увековечить его имя, но, как выяснилось, творения его оказались весьма уязвимыми и зависимыми от хода событий. То, что создавалось в расчете на века, было разрушено всего за несколько дней. То, что вчера казалось необходимым и важным, сегодня с презрением отвергалось. Он понял: в этом мире нет ничего, защищенного от капризов судьбы. А в том, что судьба капризна и переменчива, у Джахана давно уже не осталось ни малейших сомнений.
Последующие дни были проникнуты тоской и унынием. Почему ни султан, ни простые люди не пожалели их усилий? – спрашивал себя Джахан. Почему Бог допустил, что труды их пропали втуне? Ведь они никоим образом не замышляли нанести оскорбление Всемогущему, и Ему должно быть это известно. Властителей, для которых они работают, заботит только одно: грандиозные размеры зданий, отражающих мощь и величие империи. Почему же учитель с таким тщанием занимается отделкой мельчайших деталей, ведь, кроме него самого и нескольких утонченных знатоков, никто не способен их оценить?!
Ничто не разрушает человеческую душу сильнее, чем скрытое негодование. Со стороны казалось, что с Джаханом не происходит ничего особенного. Он занимался своими обычными делами: по-прежнему помогал учителю и ухаживал за Чотой, хотя и передал часть забот о слоне молодым помощникам. Но обида, втайне терзавшая сердце Джахана, лишала его возможности радоваться жизни, досада поглощала все светлые мгновения, как талая вода мгновенно поглощает след, оставленный на мокром снегу. Ученик зодчего утратил веру в свое дело. Тогда он еще не знал, что порой за долгую жизнь подобное случается с человеком не единожды; впоследствии подобные перипетии лишь делают веру крепче.
* * *
Старожилы утверждали, что в течение сорока лет Стамбул не знал столь морозного дня, как тот, когда умерла Михримах. Птицы замерзали на лету и камнем падали вниз; кошки примерзали к крышам, превращаясь в ледяные изваяния. Нищие, пилигримы, странствующие дервиши – словом, все, кто не имел крова, искали убежища в приютах и богадельнях. Джахан недоумевал, почему Михримах выбрала именно этот день, дабы оставить сей мир. Она, которая родилась весной и больше всего на свете любила цветы.
Болезнь Михримах продолжалась несколько месяцев. Несмотря на все усилия лучших лекарей, дочери Сулеймана день ото дня становилось хуже. В течение этого тягостного времени Джахан неоднократно посещал Михримах. Всякий раз он с горечью видел, что она становится все более бледной и изможденной. Хесна-хатун, хотя и без особой охоты, часто приходила к нему в зверинец, приносила записки от Михримах и ожидала, пока Джахан напишет ответ. Не обращая внимания на сердитое пыхтение старой няньки, Джахан не спешил, тщательно подбирая каждое слово. Когда Джахан передавал ей запечатанное письмо, Хесна пронзала его злобным взглядом и уходила не попрощавшись.
В то январское утро, увидев в саду старуху, закутанную в меховой плащ, Джахан решил, что она принесла очередное письмо. Но на этот раз письма не было.
– Она хочет тебя видеть, – сообщила Хесна-хатун.
Дворцовые ворота широко распахнулись перед ними, стражники отвернулись, делая вид, что не замечают Джахана. Старая нянька позаботилась о том, чтобы они не чинили ему никаких препятствий. Войдя в спальню Михримах, Джахан отчаянным усилием растянул губы в улыбке. Лицо умирающей пылало, тело опухло. Руки, ноги, шея и даже пальцы Михримах раздулись так, словно ее искусали осы, которых она так боялась в детстве.
– Джахан, любимый мой… – прошептала она.
Джахан, не в силах более сохранять самообладание, прижался лбом к краю ее постели. Это было очень символично: ведь именно так, на краешке ее судьбы, он провел долгие годы. Увидев, что он плачет, Михримах слегка приподняла руку и выдохнула:
– Не надо. – Джахан принялся было извиняться, но она прервала его, вновь повторив: – Не надо.
Воздух в комнате был тяжелым и спертым из-за плотно закрытых окон и толстых занавесей. Джахану захотелось немедленно распахнуть окна настежь, но он не двинулся с места.
Умирающая попросила его придвинуться ближе, и он выполнил ее просьбу под испепеляющим взором Хесны-хатун. Михримах опустила ладонь на его голову. Ему и прежде случалось ощущать ее прикосновения, неизменно робкие и мимолетные, но лишь сейчас он почувствовал, что все преграды между ними исчезли. Джахан поцеловал любимую в губы и ощутил вкус земли.
– Ты и твой белый слон… вы приносили в мою жизнь радость, – выдохнула Михримах.
Джахан пытался найти какие-то слова утешения, но понимал, что все они бессмысленны. Через некоторое время служанка принесла своей госпоже чашку с заварным кремом, политым фруктовым соусом. Однако соблазнительный запах, прежде возбуждавший у нее аппетит, ныне вызвал у больной рвоту. Джахан подал Михримах воды, которую она с жадностью выпила.
– Наверное, обо мне будут ходить слухи, которые тебе будет тягостно слышать, – произнесла она.
– Вряд ли на свете отыщется человек, способный распускать о вас дурные слухи, моя бесценная повелительница, – ответил Джахан.
Михримах устало улыбнулась: