— Вот как… Чего он хочет?

— С тобой поговорить.

Слезы Евдокии мгновенно высохли. Лицо погрубело, состарилось. Вскинув горделиво подбородок, она произнесла:

— Скажи ему, что не буду разговаривать… Впрочем, нет, сошлись на то, что хворая я.

Через толстые белила на лице боярышни пробивался крепкий здоровый румянец, так ее украшавший.

— Говорила я ему об этом, государыня, так он меня слушать не желает.

— Что же он тебе ответил?

— Ой, матушка, даже и произнести боязно. Если, говорит, царевна меня видеть не желает, так я к ней силком заявлюсь.

Евдокия помрачнела. А ведь и заявится, ирод, с него станется.

Покои Евдокии являлись тем местом, где она господствовала безраздельно. Здесь она жаловала и наказывала, любила и привечала. Здесь так же, как и в свите государя, имелись свои баловни и отверженные. Здесь создавались политические «партии», каждая из которых боролась за влияние над государыней. Вот только борьба тут, среди женщин, приобретала более коварный и изощренный характер.

Царевне ближние боярыни нашептывали на соперниц, наговаривали хулу, и она, своей волей, могла наказать неугодную, а то и просто отправить с глаз долой в монастырь.

Здесь ревность и привязанность часто шествовали рука об руку, ненависть и любовь были столь тесно переплетены, что их невозможно отделить друг от друга. Каждая из боярынь и мамок готова была на предательство и ложь, чтобы хотя бы на вершок приблизиться к государыне.

И вот сейчас владения Евдокии могли быть уничтожены главой Преображенского приказа…

— Хорошо, скажи ему, что я сейчас выйду, — не без усилия выдавила государыня. — И пусть в покоях не шибко отирается, у меня там парча да шелк. Накидку мне соболиную! — пожелала царевна. — Не пристало мне перед худородными в простом платье предстать. И пусть боярыни с мамками меня под руки держат!

К Федору Ромодановскому государыня вышла в сопровождении двух дюжин мамок и боярынь, которые, выстроившись вереницей по обе стороны от царевны, поддерживали ее под локоток. Боярышни, склонив в покорности головы, двигались следом. Обступив Ромодановского, застывшего у порога скалой и закрывавшего выход, они обескураженно взглянули на государыню. В прежние время Евдокии Федоровне достаточно было лишь рассерженно свести брови к переносице, чтобы сокрушить любую твердь, а тут как не хмурилась государыня, а князь только в усы усмехался.

— Мне с тобой, Евдокия Федоровна, переговорить надобно, — негромко произнес он.

С правой стороны руку царевны поддерживала Лукерья Черкасская — некрасивая боярыня с побитым оспой лицом, а с левой, так же бережно, держала царевнин локоток боярыня Василиса Нарышкина. За ними стояли боярыни чином поменьше.

— А ну пошла отсюда! — Ромодановский пнул носком сапога карлицу, топтавшуюся у его ног; отскочив, она в страхе посмотрела на главу Преображенского приказа. — Поразвелось! Еще раз появишься, зашибу! Поговорить бы, государыня…

— Чтобы я наедине с мужчиной осталась? — удивленно вскинула брови Евдокия. — Что тогда обо мне думать будут?

Князь недобро хмыкнул: