— А потом Петр Алексеевич еще дважды к ней на улице подходил, все за рученьки цеплял, а она только отпихивалась. Видать, никак государю уступать не хотела.

— А Петр Алексеевич чего?

— А Петр Алексеевич от этого только еще больше распалялся. Думаю, что как приедет, так опять в трактир заглянет. Пока на кровать ее не уговорит, ни за что не успокоится.

— А ты часом не заметил за ней еще чего-нибудь? Может, она с кем-то из немцев встречается?

Исправник почесал кудлатую голову, обнаружив на самом темечке проплешину величиной с пятачок, и отвечал:

— Ничего такого не было, батюшка, — уверенно произнес он. — Но если что запримечу, так обязательно оповещу.

— Завтра к Петру Алексеевич поедешь вместе с посыльным.

— Это куда же, за границу? — ахнул Егор.

— В немецкую землю. Доложишь ему обо всем, что видел, а уж он пускай решает, как быть. Ступайте, — отмахнулся Ромодановский от гостей, как от прилипчивых мух. — У меня тут дел еще много.

— Да, батюшка, — обернулся исправник.

Дьяк невольно заглянул в жбан с брагой. Судя по тому, сколько в ней оставалось, князь намеревался заниматься государственными делами до самого утра.

Макнув перо в чернильницу, Анна Голицына в ожидании посмотрела на Евдокию Федоровну. Переживания государыни отразились на ее челе длинной кривой морщиной, под глазами появились отеки, да и румянец сошел, прежде так украшавший щеки. А под самым подбородком обозначилась отчетливая морщина, значительно состарив некогда привлекательное лицо.

— «Батюшка мой, свет мой ясный, — проговорила Евдокия, — Степан Григорьевич…»

Боярыня аккуратно выводила каждую букву. Написав, с готовностью посмотрела на государыню.

— Написала, матушка, — охотно откликнулась боярыня.

— «Чем же я тебя прогневала? От чего же ты не хочешь видеть лебедь белую? Или, может, я мало тебя ублажала? Может, мало я тебе говорила слов добрых?»

— Много, матушка, ой как много! — не удержавшись, запричитала Анна Кирилловна, тронутая болью государыни. — Не ценит он твоей любви. Получил свое, а там его и не сыщешь!

Вздохнув, государыня продолжала:

— «Лучше бы я никогда не знала твоей симпатии, слишком больно для меня расставание. Лучше бы я умерла, и тогда ты похоронил бы меня своими рученьками. Возвращайся ко мне, друг мой любезный, приголубь меня, как раньше бывало. Целую тебя, родимый, во все члены. Не дай рабе своей умереть горькой смертью». Ей и сокрушу-уся! — протянула государыня. — Написала?

— Написала, Евдокия Федоровна… Ей сокрушуся!